Ярость - Юрий Никитин

– Последних... Где он пытается ударить по национальным святыням!

– Разве? – удивился я. – Как это?

Похоже, он уже начал терять интерес к человеку, который вроде бы и вхож в коридоры власти, но, может быть, даже не видел президента, а только вытирает пыль в его отсутствие.

– Ну, он решил сделать то, что не смогла Советская власть, – сказал он. – Разрушить святую православную церковь...

– Странно, – сказал я удивленно.

– А что вы скажете... – повторил он снова уже растерянно, ибо любой человечек, будь это порнопевица, депутат или премьер охотно лезли под объектив, рассказывали подробности о делах, о которых даже не слышали, только бы почаще мелькать на экранах... – Скажите нам...

Я стал подниматься по ступенькам. Массмедик попытался пройти следом, чекановцы остановили. Он завопил радостно, что ущемляют прессу. Со всех сторон засверкали вспышки фотокамер. Я надменно сказал наблюдавшему за нами Володе:

– Объясни этим странным людям, что я застал еще те времена, когда мужчинам неприлично было дарить цветы, а женщинам – вино. Тогда никто не подавал руку не общался с теми, кто в начале разговора не снимет темные очки, а руку не вытащит из кармана...

Массмедик задергался, то ли почти выигрывал в карманный бильярд, то ли наконец ухватил зловредную блоху. На лице отразилось страдание, а тут еще очки снимать, которые все же придают глупому лицу загадочное выражение, другая рука занята микрофоном, а я усмехнулся и прошел в услужливо распахнутую дверь.

Один из охранников на правах знакомого, видит меня уже вторую неделю, спросил недоверчиво:

– А что, были такие времена?

– Трудно поверить? – спросил я в свою очередь. – Увы, самому уже не верится.

Передо мной открывали двери, всякий раз задерживая ненадолго, словно просвечивали в поисках оружия, пропускали до следующей двери и снова останавливали. Я почти не замечал этой рутины, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, а это все-таки монастырь чужой, мысли больше занимал странный парадокс, что когда СССР бряцал оружием, весь советский народ, за редчайшим исключением, был за США. Если бы в самом деле война, наша армия сдалась бы американцам, только бы не воевать с теми, кто, по нашему мнению, стоял на страже свободы, справедливости.

Но вот сейчас, когда мы вроде бы уже не враги, все слои общества ощетинились на США за их продвижение к нашим границам. Именно теперь чуть ли не каждый готов бросить в их сторону гранату или хотя бы гнилое яблоко, хотя к этому никто не призывает!

Американцу, по чьей стране не прокатывались опустошительные волны скифов, киммерийцев, татар, шведов, немцев, французов, не понять ожесточения русских по поводу НАТО. Москву, к примеру, брали и сжигали дотла татары, поляки, французы... ах, так еще и американцы?

В кабинете Кречета собралась половина его рати. А у Краснохарева и Яузова видок таков, словно ночевали если не здесь, то под крыльцом.

Кречет встретил на середине кабинета, пожал руку, проводил к свободному стулу, выказывая уважение к отечественной науке.

– Пристают? – спросил он. – Я видел из окна... Похоже, вы его отбрили. Вид у парня ошарашенный.

– Да ладно, – отмахнулся я. – Видно же, что парень раньше писал о проститутках, скандалах, постельных утехах певичек, а тут послали говорить с нормальным человеком!.. Конечно, парень растерялся. В его мире нормальных нет.

– Подлая рать, – сказал Кречет с раздражением. – У меня нет особой симпатии к коммунистам или либералам, но когда вижу, что все газеты – все! – лизали зад президенту, предыдущему, конечно, и ни одна из этих пишущих тварей не рискнула вставить ему перо, хотя по стране ходили видеокассеты с записями его пьяных похождений на Западе, то ясно, что у нас за пресса.

За столом подняли головы, прислушивались. Возможно, у президента в этот момент как раз оформлялась некая инициатива, важно успеть понять ее раньше других.

– Господин президент, – сказал Коган очень серьезно, – зато теперь вы не можете пожаловаться на отсутствие интереса к вашей персоне. Значит, с вашим избранием демократия восторжествовала!

Кречет отмахнулся:

– Эта мразь просто чует, что я вот-вот упаду. И по своей подлой привычке лягать постаревшего льва, спешат, спешат! Но я уж постараюсь, чтобы...

Его огромные кулаки угрожающе сжались. В кабинете наступило тягостное молчание. Коган сказал мечтательно:

– Зато потом... Вот будут лизать, зализывать, зацеловывать... Кожу сотрут! Хотя нет, у нашей прессы языки шелковые.

– Иногда и там, за бугром, – сказал я, – языки не только шелковые, но и истекают медом.

Краснохарев буркнул, не отрываясь от бумаг:

– Реклама, что ли?

– Можно назвать и так, – согласился я. – Реклама своего образа жизни. Как сирены, что обольщали Одиссея, поют... Но Одиссей сумел устоять, а мы – нет.

На меня посматривали с сомнением, но внимательно. Хоть какие глупости я ни говорил, но все-таки президент зачем-то меня приглашает. Более того, прошел слушок, что даже советуется.

Кречет усмехнулся:

– Я сам слушал этих зарубежных сирен. Наше правительство здорово постаралось, чтобы их слушали и всему верили без оглядки. Мол, раз глушат, значит – там правда. Извечно русское отношение к власти... Мне, как и всем, нравилось все запретное. Как нравилось и то, что позволяло не карабкаться на гору а позволило бы катиться вниз... Ведь по сути прежняя власть усиленно тащила человека на сверкающую гору, а запад вкрадчиво уверял, что в этом самоистязании нет надобности.

Он бросил на меня быстрый взгляд, но я уже упорно смотрел в стол. Кречет говорил цитатами из моей старой книги по психике масс. Может быть, ему будет неприятно, что я замечаю, кто знает.

– Возьмем простейшую ситуацию, – продолжал он с ядовитой улыбкой, – когда человек решил бросить курить или пить. Или возьмем того больше: решил по утрам делать зарядку, учить язык, бегать трусцой... И вот все вокруг начинают: да что ты с нами не пьешь, не уважаешь, да? Да закури разок с нами, это здоровью не повредит, все враки! Вон посмотри на Митрича: курит, пьет, а все еще к бабам ходит, хотя ему семьдесят лет! Вон ихний Черчиль каждый день по толстой сигаре, бутылке виски, толстый, как копна – а помер в девяносто лет!.. улавливаете?

Краснохарев покряхтел:

– Что ж, Одиссей всем ухи воском забил, а нам чем?

– Вот-вот! В начале века можно было в изоляции строить хоть коммунизм, хоть царство божье на земле. Но с приходом радио, те, кто страшится таких строителей, стали уверять, что можно жить и никуда не стремясь, просто жить. И что так жить даже лучше! И плевать на высокие цели и мотивы! Человек произошел от обезьяны. Он сам обезьяна и обезьяной останется. Вот вам работы Фрейда, Моррисона... И когда изо дня в день тебе долбят, что можно прожить и без утренней зарядки, и что не обязательно истязать себя диетой, то надо быть сверхчеловеком, чтобы устоять. Но народ не состоит из сверхлюдей. Простого человека всегда легче уговорить бросить работу и полежать, чем работать.