Ярость - Юрий Никитин

У него было надменное лицо и погоны со звездами, значения которых я не понимаю. Серые глаза смотрели на меня с явным недоброжелательством:

– И вы полагаете, что это дает вам право рыться в наших архивах?

Он смотрел утомленно и брезгливо, как скучающий князь перед назойливым подростком из простолюдинов. Я скромно улыбнулся:

– Не я. Президент.

Он помрачнел:

– Наш уважаемый президент... боевой генерал, чью деятельность я безусловно уважаю. Но он не работал в наших органах, не знает специфику...

– Понятно, – прервал я невежливо, даже с удовольствием, ибо в его подчинении не работал, а с бумагой от президента можно наплевать на энкэвэдешника. – Не надо продолжать. Так и скажите, что отказываете. Я передам лично президенту. Слово в слово.

Я протянул руку за моей бумагой. Он сделал движение отдать, но в последний миг заколебался, больно уж я дерзок, независим, не прошу допустить, не умоляю. Но на самом деле, когда я уже поднимался по ступенькам, мелькнула мысль, что ерундой занимаюсь, зачем это нужно великому мыслителю, это дуракам всегда нужна дополнительная информация, а умному достаточно для мудрых выводов... Словом, уже хотел взять бумагу обратно совершенно искренне... а то и оставить, самому уйти к своей работе, Хрюке, компьютерным играм...

– У нас здесь высшая форма секретности, – сказал он. В глазах его я видел бессильную ненависть, почти хотел, чтобы распрямил спину и послал с моим президентом туда, где нам место, но майор, или кто он там, явно вспомнил о своей жалкой зарплате, потерянных вкладах, голодных детях, трудностях с поисками новой работы... И сказал совсем жалким голосом. – Если вы обязуетесь ничего не снимать, и не выносить...

– Да-да, – прервал я, не желая видеть унижение человека, который должен быть гордым и независимым. – И страницы вырывать не буду. Мне достаточно лишь взглянуть. Мне даже записи вести не придется.

– Тогда пройдемте, – сказал он совсем угасшим голосом.

Похоже, он понял причину моей торопливости, ему стало еще хуже, как и мне от того, что он понял.

Глава 24

Мы опускались на лифте, а на третьем или четвертом этаже, считая от поверхности, нас встретил человек, которого мой провожатый назвал полковником. Представил, показал бумагу. Оба долго изучали, я ловил на себе их скользящие взгляды, но притворился, будто не понимаю, что тянут время, изучая меня, а не пропуск, в подлинности которого их уже заверили по телефону.

– И что же вас интересует? – спросил наконец полковник. – Меня зовут Иван Степанович, я отвечаю за архивы этого уровня.

– Иван Степанович, – ответил я искренне, – пока что не знаю, что меня интересует... конкретно. Я хочу взглянуть на общую опись, а там сориентируюсь.

Они тревожно переглянулись. Такой клиент попался явно впервые, и первой мыслью, что высветилась у них на узких лбах с медным отливом, было: опять проверка?:

– Прошу за мной, – сказал полковник осевшим голосом.

Провожатый отступил в кабину лифта, а я побрел за полковником по длинному коридору, а затем между высокими стеллажами. Отличие этих стеллажей было в том, что с их полок обычно смотрят пухлые папки, а сейчас мой взгляд отскакивал, как мячик, от металлической стены, разделенной на квадраты. На каждом квадрате длинный номер, разделенный черточками, только по описи можно понять, что за грязные или страшные тайны хранятся за толстым листом из нержавеющей стали.

Кабинет полковника оказался чуть ли в конце страшноватого забора. За этого время он сумел одеть маску радушного хозяина, радушно улыбался, даже глаза улыбаются, я мог бы в самом деле поверить, что он рад, будь я лет на двадцать моложе... или глуп, как русский интеллигент.

– Вот здесь опись... так сказать, описей. Если вас запустить в главное хранилище, то вам понадобится лет восемьсот, чтобы разобраться хотя бы с передними полками. А их там еще на пару тысяч лет... Садитесь вот за этот стол... Вот эту папочку, пожалуйста. В ней почти пудик весу, но это только генеральная опись...

Понятно, заботится не о моем времени, а чтобы я не лазил бесконтрольно, но мне самому уже хотелось поскорее уйти, а те полки с бумагами показались не слишком, не слишком.

– Компьютеры нужны, – сказал я досадливо. – Сразу бы любую информацию... Вам же самим легче.

– Да, – согласился он, – но вам трудно в это поверить, однако у нас нет денег. Это в кино показывают какие-то операции с заграничными вкладами.

– А что, не грешны?

– Нет, – ответил он с вызовом, и я поверил, что, в самом деле, если даже руки по локти в крови, то чужих денег к этим рукам не прилипло.

– Что же так?

– А вот так. Мы законы не нарушаем.

– Только мало кто знает, – заметил я, – по каким законам вы живете. И работаете.

Он мне тоже не нравился, как и я ему, но с бумажкой президента я не ощущал трепета перед всемогущей ГПУ или НКВД, забыл как зовется теперь.

Он сказал с вызовом и одновременно с гордостью:

– Нас еще академик Цукоров называл элитными частями, которых коррупция не затронула.

– Вас ничто не затронуло, – сказал я, осматриваясь. – Даже так называемая перестройка.

Он скупо улыбнулся:

– Вы бы видели сколько здесь на самом деле хранится улик и записей! Их достаточно было, чтобы пересажать почти всех писателей. Все диссиденты! Но мы этого не делали. Только изредка, чтобы напомнить Западу о нашем контроле над ситуацией.

– Бросьте, – сказал я, морщась.

– Что?

– Бросьте, говорю. В нашей стране даже диссидентство было только для московской элиты. Для сынков высшей власти. Их журили, их предупреждали, им грозили пальчиком, устраивали разносы. В конце-концов те при очередной поездке на Запад оставались там. А мог ли простой рабочий или инженер экономика, ни политика, ни инвестиции... Идея! Нужна мощная идея, которая просто выступить в эфире? Да в моем городе таких просто убивали в подворотнях. Мол, хулиганье шалит. И никакого шума. Все тихо. Это Василий Аксенов или Булат Окуджава, которых я люблю и читаю взахлеб, будучи сынками высших партийных бонз, могли публиковать свои диссидентские вещи и не быть убитыми втихомолку! Остальные же попросту исчезали. Незаметно. Ибо замечают либо исчезновение именитого, либо массовый расстрел. Но власть сделала вывод из хрущевских разоблачений. Неименитых инакомыслящих убивали массово, но порознь. Именно они – герои, а не те, которые сладко ели и мягко спали здесь, ездили на Запад, где тоже сладко ели и мягко спали, а потом и вовсе остались там. А сейчас приезжают поучать нас, сытые и выхоленные. Да, хорошие люди! Но герои не они, а те, лагерники, убитые...

Ничуть не смутившись, он посмотрел мне в глаза ясным чистым взором, развел руками: