Ловкачи - Александр Дмитриевич Апраксин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Любарские, все более и более располагавшиеся к настоящему Пузыреву за его подвиг дружбы и самоотвержения, теперь уже сами искали случая поговорить с ним и сказать ему при каждой беглой встрече хоть слово утешения.
– Вам самим нужен отдых, – говорили они ему как-то дня через два после отправления депеши. – Вы совсем измучились. Не приедет ли вам на смену или хоть в облегчение тот господин Хмуров, которому больной телеграфировал?
– О нет! Ему, к несчастию, нельзя выехать из Варшавы, – отвечал тоном глубокого сожаления Пузырев. – Не то бы он действительно во многом мне помог.
– Вам надо взять сиделку, – уговаривали они его еще.
– Зачем? – как-то безнадежно и беспомощно отзывался Илья Максимович.
– Как зачем? Чтобы отдохнуть. Ведь на вас лица нет.
– Я отдохну потом, после печальной развязки. Когда все будет кончено, я уеду за границу… А пока он просит не отходить от него.
Таким образом, Пузырев исподволь подготавливал их ко всему.
Прошло еще несколько дней, крайне томительных для всех.
Однажды Пузырев заснул в кресле, до того он был переутомлен, как вдруг ему приснился страшный сон: все вокруг сохраняло ту же обстановку, и больной по-прежнему лежал на своем смертном ложе, тяжело дыша и молча страдая. Та же лампа слабо освещала комнату, и по временам Пузырев будто бы продолжал поглядывать на Страстина. Но вот Григорий Павлович на локтях приподнялся, сел, спустил ноги с постели, встал и молча, не произнося ни звука, вышел из комнаты…
Пузыреву казалось, что он видел удалявшегося Страстина, до такой степени ясен был сон, и в страшном испуге за безумный поступок больного он громко вскрикнул…
Вскрикнул и проснулся…
Все тихо было в комнате. Так же горела лампа, слабо освещая больного в постели, и Пузырев не мог сразу понять, долго ли он так проспал?
В первую минуту он был в состоянии одно только ясно себе усвоить, а именно что больной никуда не ушел, что он продолжал лежать тут, перед ним, тихо и неподвижно и что то, стало быть, ему только приснилось.
Но, успокоенный, он стал вглядываться в Страстина, и вдруг озноб быстрою, ледяною струйкою пробежал по его плечам, по спине, по всем жилам.
Григорий Павлович лежал слишком тихо, слишком неподвижно, причем ноги его под одеялом настолько вытянулись, что он теперь казался куда длиннее обыкновенного.
Чувство страха, удвоенного беспокойством и уже подступившими угрызениями совести за то, что он проспал его последние страдания, еще увеличилось в Пузыреве, и он кинулся к кровати, взглянув прямо в бледно-зеленоватое лицо Страстина с заостренным носом, схватил его за руку…
Но рука была как лед и так тяжела, что, казалось, не было никакой силы ее поднять.
Тогда Пузырев крикнул:
– Страстин! Григорий Павлович! Что с вами? Очнитесь, откликнитесь!
Но труп не откликался, и в слабом освещении лампы казалось только, будто бы по этому восковому лицу теперь блуждала едва приметная улыбка облегчения и примирения со всем перенесенным, со всем пережитым.
И смысл этого несколько загадочного выражения лица покойника Пузырев все-таки понял…
Он склонился на одно колено перед умершим, поправил руку его и перекрестился.
Потом он сразу понял, что тут не приходится терять время по-пустому.
Он взглянул на часы.
Было десять вечера.
Пузырев вышел и направился в дом Любарских. Там постучался он с черного крыльца и поспешно сказал выбежавшей горничной:
– Дуняша, пожалуйста, поскорее бегите за доктором. Берите первого встречного извозчика и везите его сейчас же сюда. Если бы вы не нашли дома Ивана Павловича Смыслова, то разыщите другого какого-нибудь, но без доктора не возвращайтесь…
Сам же он ушел к себе во флигель и снова подошел к кровати умершего. Все тот же едва приметный намек на улыбку примирения и облегчения страданий блуждал по лицу покойника, и выражение это как-то успокоительно действовало на Пузырева.
Но вдруг позади его окликнули и кто-то осторожно постучался в дверь.
Он невольно вздрогнул, как могло бы то случиться с любым человеком, глубоко задумавшимся перед великою тайной смерти, и оглянулся. Но дверь была заперта, и ему пришлось отступить, чтобы открыть ее.
Там стоял Любарский.
– Извините, но не нужно ли вам чего? – спросил он вполголоса и участливо. – Я слышал, вы послали Дуняшу за Иваном Павловичем.
Молча взял Пузырев Любарского за руку и привлек к самой кровати только что умершего. Тихо проговорил:
– Взгляните.
Но Любарский уже с первого момента, еще стоя у отворившейся перед ним двери, увидал и понял, что тут все было кончено. Теперь, лицом к лицу с покойным, он в свою очередь взял руку Пузырева и, пожимая ее, говорил:
– Сколько вы настрадались! Чего не вынесли вы за эти два месяца!
– Мне тяжело оставаться с ним теперь, – сказал Пузырев.
– О, мы найдем людей, которые посвятили себя специально этому печальному делу. Вам же нужен отдых, покой. Я могу вам предложить комнату у себя в доме…
– Благодарю вас. Мы только дождемся прибытия врача, для констатирования…
– Да, конечно, неизбежные формальности нужно же соблюсти.
Не замедлил явиться и доктор, которого Дуняша благополучно застала дома. Он взял руку умершего, потом потрогал веки его глаз, пригнулся к нему и наконец сказал:
– Сомнения нет, все кончено.
Они все перешли в другую комнату, и там врач присел к столу, чтобы написать удостоверение, требуемое заведенным порядком для беспрепятственного предания останков умершего земле.
– Я попрошу вас, – сказал ему Пузырев, – написать еще одно свидетельство для представления в страховое общество…
– Как, жизнь его была застрахована? – в некотором удивлении спросил доктор Смыслов.
– Да, и даже в довольно значительную сумму, – отвечал совершенно спокойно Пузырев.
Но Любарский счел долгом вмешаться. Приближаясь к столу, за которым продолжал сидеть Иван Павлович, он сказал:
– Страховой полис общества «Урбэн» на шестьдесят тысяч рублей находится у меня.
– У тебя?
– Да. Покойник просил меня письменно немедленно по кончине его отправить этот документ в Варшаву, к некоему господину Хмурову, которому он и передает право получения этой суммы. Конечно, ему там понадобится удостоверение о смерти застраховавшегося…
Доктор только сказал:
– Так.
Он задумался.
Видя, однако, что он не пишет, Пузырев заметил как бы так, мимоходом:
– Неоднократно бедный умерший друг мой просил меня быть исполнителем его последней воли, но я всегда отказывался…
– Вы все-таки были так дружны? – невольно спросил доктор.
– Да, но я ни перед другими, ни перед самим собою не желаю нести ответственности в денежных делах.
– А
