Блокада - Анатолий Андреевич Даров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Съезди. Посмотри, как там. Все узнай. Слухи, сама знаешь, какие ходят – непонятно, верить им или нет. Будто уже до людоедства дошло. Действуй как военный разведчик или, на детском языке, – шпион. Заметь, какие разрушения, узнай, какие заводы еще работают, какая приблизительно смертность. Ты должна все узнать.
Тоня с недоумением смотрела на его большое, привычное, чуть не с детства, лицо, невольно отмечая новые морщины – борозды на высоком лбу и морщинки-скорбинки у рта.
– Неужели даже ты не можешь узнать правды?
Родственно-зеленоватые глаза генерала сузились, дрогнув бессонными красными веками, и словно выжали слезу – так заблестели.
– Все врут, все врут – по долгу службы. Прямо хоть к шоферам обращайся! Но те врут еще больше, только в другую сторону. Поезжай, детка, как моя дочь, как дочь России – понимаешь?
– Ну, хорошо, я поеду, узнаю, – согласилась она, – но что изменится от того, что ты будешь знать правду?
– Не во мне одном дело. Теперь даже заведомые негодяи и подлецы людьми становятся: война перевоспитывает. От жестокой правды злее и умнее будем. Нашу русскую дурость надо шапками закидать. Враг превзошел все ожидания… Поезжай с Богом.
– С каким богом, с Марсом?
– Хоть и с Марксом. Во что-то верить надо. Но лучше в настоящее, чем в какую-то доктрину. Пойдем, возьми у моей машинистки твои бумаги, они должны быть готовы. Будешь ехать попутными машинами, как будто не от меня. И еще – чуть не забыл – зайди домой, если дом цел. Там в желтом чемодане, на дне, найдешь пачку писем. Сожги ее. Это письма одного моего старого друга – генерала. Все думали, что он погиб, а он, по слухам, перешел к немцам. Вот я и не знаю: подлец он, неудачник или Дон Кихот… Ну, отправляйся. Провожать не буду – чином не вышла. Смотри там, чтоб тебя не съели. Тогда не показывайся мне на глаза даже во сне.
Тоня пошла по новой, свеженатоптанной дороге, начинающейся от штаба армии, мимо заброшенных, занесенных снегом дач, избушек и палисадников. На дощечке указательного столбика, воткнутого в снег недалеко от штабного жилья, черными, словно траурными буквами написано: «Ленинград. 60 км».
Обрадованная неожиданным и почетным заданием генерала, она все шла и шла, не останавливая проезжающие грузовики, пока какая-то полуторка сама не остановилась, поравнявшись с ней. Из кабины высунулась пилотка с отмороженными ушами и рука с потрескавшимися пальцами. Шофер, красный (от мороза) молодец лет двадцати двух, окинув «сестричку» взглядом опытного в прошлом форштадтского ухажера, пригласил «разделить с ним путешествие, если хотя бы слегка по пути».
Газик, тупым носом рассекая снегопад, легко подпрыгивал на ухабах мимо невысоких холмов, покрытых тощей карельской хвоей. Шофер едва успевал показывать:
– Мы проезжаем Тосково… Парголово… А вот, обратите внимание, Черная речка, где, как всем известно, был убит Пушкин… А вот и город. Острова… Каменноостровский проспект, Троицкий мост…
– Спасибо. Дальше я знаю сама, – перебила Тоня. – Ссадите меня у арки Главного штаба.
– Очень слегка рад доставить вас по назначению, – сказал шофер, галантно открывая дверцу кабины.
Тоня снова вступила на блокадную землю, политую кровью, покрытую грязным обледеневшим снегом и трупяными наростами. Трупы, трупы… Они чернеют на снегу во всевозможных позах, высовывают руки из сугробов, а вот у пробитого бомбой вестибюля Эрмитажа стоит часовой, прижимая винтовку к груди, и глядит на прохожих стеклянными глазами. Очевидно, он был так юн – огонь мороза не сжег его белое и чистое северно-русское лицо. Он стоит как живой. «Почему же их не убирают?» – спросила Тоня прохожего, но он ничего не ответил, не обратил на нее никакого внимания. Взглянув на его лицо, она устыдилась, что побеспокоила его: это был лик святого. Правда, этот святой, споткнувшись о лежащий поперек тротуара труп, тихонько, но внятно и нецензурно выругался. «Даже у нас на фронте убирают и хоронят трупы», – машинально сказала она ему вслед. Не знала Тоня, что разница между фронтом и осажденным городом – в том, что на фронте успевают убрать трупы, а в городе – нет.
Она присмотрелась к апокалиптянам. Все они были похожи друг на друга своим жалким и величественным видом, глазами, остановившимися будто на том, что одним им открылось, будто они уже знают, что тайна смерти – это бессмертие. Они смотрят сквозь все, что встречается на их пути, сквозь себе подобных бесподобных людей, сквозь метель и дома. Сквозь дома они и ходят, по одним им знакомым пещерным проходам и тропам, из улицы в улицу, сокращая свой путь. К чему? У них один путь – к смерти.
Весь день бродила Тоня по городу, и постепенно пустела ее сумка с провизией – почти весь хлеб и шоколад раздала она апокалиптянам с подведенными смертельной синевой глазами, – и душа ее наполнялась радостью и гордостью, что это она ходит по священной земле, что это она должна рассказать людям правду об этой земле – генералу, его друзьям, армии – всем, от кого зависит судьба Города-мученика. Мало рассказать. Она должна что-то сделать, как-то поступить. «Как дочь России, понимаешь?» – повторяла гипнотически.
Шла, как во сне, порой не узнавая знакомые с детства улицы и площади. Вот горит подожженная термитным снарядом, деревянная обшивка какого-то памятника. Обшивка – пусть. Это – внешнее, оболочка. Но памятник никогда не сгорит, как не сгорит Родина-земля. Рядом горит дом, а остальные дома на площади словно собрались вокруг него, как у костра, – погреться. Пожар никто не тушит, и он то тлеет, как навозная куча, то разгорается.
На Невском разрушения еще не так заметны, но чем дальше от него Тоня шла к Театральной площади, к своему Поцелуеву госпиталю, – тем их больше. Нетронутый, без единой царапины, громоздится в небо Исаакиевский собор с заснеженным куполом, уцелели, словно в его тени, гостиницы «Англетер», где покончил с собой последний русский лирик Есенин, «Астория» – бывший приют кутил, героев-летчиков и приезжих журналистов, теперь – стационар для дистрофиков (так еще называют апокалиптян) и памятник Николаю I, заваленный мешками и камнями. Кто теперь бросит в него камень?.. Но в Сенат попала, видно, не одна бомба. Под сводом, среди аллегорических фигур с отбитыми носами, восседает какая-то уцелевшая, хотя и с копчеными окороками, богиня.
