Блокада - Анатолий Андреевич Даров

– Как же не помнить. И помню, и очень люблю. Только жаль, что все вы какие-то ненормальные. А ребята больно хорошие.

Дмитрий провожал его до Обводного канала. Около ворот завода «Красный треугольник», старого, как и Путиловский, гиганта, к ларьку пивному или табачному – издали нельзя было разобрать – быстро пристраивалась очередь. В таких случаях надо не спрашивать, что дают, а стремиться как можно скорей занять свое место в очереди, как место в жизни или, во всяком случае, место, от которого зависит жизнь. У всех, особенно у женщин и подростков, давно уже выработался почти безошибочный инстинкт очереди. Это неважно, что ларек закрыт. Кто-то видел, как только что привезли несколько ящиков папирос. Продавец их принял и куда-то ушел. Но он скоро придет! И вот он пришел, милый старичок с трясущейся бородкой. Да что бородка. Он весь трясется. И вся очередь трясется от холода, от голода, от нетерпенья. От жизни такой, как говорится… Теперь главное – чтобы не было обстрела, а папиросы старичок уже начал совать в окошко, по две пачки каждому. Деньги он берет, не считая, и от него никто не берет сдачи. Скорее, скорее. Лишь бы «он» не начал «психовать». Лишь бы успеть получить заветные две пачки – этот единственный почему-то ненормированный «продукт». В окошке мелькают скрюченные пальцы, пачки папирос, бороденка продавца, скомканные деньги. Скорее! Скорее!..

Но снаряды уже свистят, уже шипят по-змеиному. Эти, шипящие, – самые страшные. Их шипенье, гипнотизируя, нарастая и оглушая, вычеркивает из жизни все, а часто и жизнь. Оно наполняет пустой желудок живительным, как кусок хлеба, страхом: есть в эти минуты вечности не хочется. Конечно, лучше умереть, чем так, беспрерывно, хотеть есть, но все же не так умереть, чтоб – на куски…

У каждого снаряда свой почерк, свой голос-посвист, своя манера разрываться, рвать на части, сносить целиком или только продырявливать.

Снаряды рвались близко, но окошко продавца тоже приближалось. Дмитрий, сжимая плечики стоящего впереди Игорька, шепнул, стыдясь, чтобы кто не услышал:

– Может, смоемся, пока не поздно? Кажется, приблизительные уже идут.

– Ты – можешь, а я – никогда, – сказал Игорек и высвободил плечики. – Я не пойду к Басу без папирос.

Рядом, на улице Шкапина, два снаряда-близнеца впились в один дом, как жуки с лету в навозную кучу. Разорвались они где-то дальше: очевидно, пробили дом и вылетели на другую улицу. В очередь полетели кирпичи и щебень. Она зашевелилась, завиляла хвостом. Еще один снаряд из серии шипящих – и хвост разбежался. Но голова не дрогнула.

Игорек, наконец, «оторвал» две пачки, за ним Дмитрий – и в очередь снова полетели кирпичи. Вслед за другими счастливцами, закуривающими на ходу, побежали, вернее, пошли с видом бегущих людей, тянущихся глазами вперед, в ближайшую подворотню, и упали там, оглушенные – не разрывом, нет, шипеньем словно вырвавшегося из котла пара – на этот раз не приблизительного, а накрывающего снаряда. Стоглавую голову очереди смешало с обломками киоска.

Только немногие стонали. Для голодного всякая рана смертельна.

– Я ее знаю, это наша бывшая соседка, – указал Игорек на седую женщину неопределенных лет (апокалиптяне седеют лет в 20–30), сидящую на снегу так, как безногие на роликах. Она безучастно смотрела на свои оторванные ноги, потом с тихим стоном повалилась навзничь, впилась в небо мгновенно заострившимся носом и открытыми льдинками глаз. Льдинки такие выглядывали из каждого сугроба…

Старуха-горбунья – выживают же такие! – вся черная (видны только желтки ястребиных глаз), наклоняется над трупами, чуть не касаясь их ведьминым носом, как ворон на поле битвы. Кого-то или что-то спокойно ищет.

Старик с разбойничьей мордой блокадного дворника вытаскивает из скрюченных пальцев убитого кусок хлеба, пропитанный кровью, тут же кладет его в рот и обсасывает, как шоколадку. И рыщет глазами дальше.

Снег, залитый кровью, как солнцем, долго дымится.

Игорек тоже закурил, ловко цикая слюной через зубы.

– Ишь, какую кучу навалило! Не первый раз вижу, а все-таки страшновато.

Высоко поднимая ноги – перешагивая через трупы, ушли. «Еще один герой погиб, – подумал Дмитрий, – продавец! Те, что погибли в очереди, – очередные жертвы. Сотней убитых больше или меньше – не все ли равно: целые провинциальные города ежедневно погибают в одном нашем городе. Очередные – это толпа. А продавец – герой. Он погиб из-за этой толпы. Ведь что ему стоило закрыть свою лавочку и уйти вовремя?» Последние слова он сказал вслух, и Игорек засмеялся:

– Ха-ха, товарищ профессор! Папаня всегда говорил, что из этих ребят, кое из кого, профессора получатся и будут сами с собой разговаривать.

– А из тебя что будет? Кем ты хочешь быть? – спросил Дмитрий.

– Кем быть – тем не миновать, как говорил опять же мой папаня. А хотелось бы заделаться студентом.

– Каким? Чего?

– Таким, как вы, вот чего.

– На этом анкетные вопросы закончены. Вы свободны, товарищ вечный студент в будущем. Привет всем.

Пройдя несколько шагов, Игорек вернулся.

– Вот, черт, – неловко сказал он, – забыл сказать спасибо… вам…

Дмитрий, облокотись на перила моста без названия (через (Обводный канал), какого-то неслыханного моста со свежей от снаряда дырой, думал вслед удаляющемуся почти невидному от земли мужичку с ноготку: «Это уже не наше поколение детей Октября, Гражданской войны и нэпа. Эти не будут разговаривать сами с собой. Они не так нервны и впечатлительны, они будут тверже стоять на земле. Но – будут ли? После такой войны? А Ванятка из 34-го, или какого другого дома, где, в каком сугробе найдут его, с обожженными руками и почерневшей головенкой? А Игорек… Сколько еще снарядов просвистит над ним, дойдет ли благополучно? Слово тоже: благополучно – какое мирное, удобное…»

На Пионерском переулке не было никаких военных объектов, даже пионеров не было – все вымерли, но снаряды частенько ложились вдоль него, как спать, обычно не причиняя никакого вреда.

Но вот разорвало лошадь с извозчиком, и колеса телеги взлетели вверх вместе с поклажей – кусками дуранды, похожей на прессованную гнилую солому.

Изо всех подворотен к месту катастрофы бегут и бросаются на еще дрыгающую ногами лошадь люди. Нет, это уже не люди. Ведь даже шакалы оставляют хотя бы обглоданный скелет. Эти ничего не оставили, даже постромок…

Но – не все, не все разрывали еще живую лошадь на куски и вырывали их друг у друга из рук. Многие жмутся у стен домов, с глазами, удивленно вытаращенными или настороженно вобранными в орбиты, иногда дико насмешливыми, чаще тупыми и пустыми. Почему они стоят неподвижно?