Блокада - Анатолий Андреевич Даров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Две старушки собирают по кускам труп извозчика.
– Это Ивановны мужик, – сообщает одна из них Дмитрию, проходящему мимо. – Вы же должны ее знать, ваша соседка. Надо бы ее предупредить. Я вот только другую явонную руку никак не найду.
Дмитрий не знает ни старушки, ни Ивановны, но молча кивает головой. Ну и денек. Впрочем, день обычный, и он еще не кончился. Продолжается и обстрел Нарвского района. Сокрушительный обстрел, но бывали и посильней. И еще будут. А пока еще два снаряда рвутся один за другим в бане и напротив нее – в булочной. В бане обошлось без жертв – сорвало одну крышу, булочная, на время обстрела, была закрыта. Снаряд открыл ее, и голые, выскакивая из окутанной паром бани, с радостными возгласами бросились в булочную.
Навстречу Дмитрию почти по-настоящему бежали два голых, один с дворницкой бородой, другой с усами. Бородач – с двумя буханками хлеба в подмышке, а третьей размахивал, держал ее в руке, и она выпала. Пока он оглянулся, пробежав по инерции несколько шагов, Дмитрий подобрал буханку. Голые остановились, глядя на него очумело, затравленными глазами. И он смотрел на них неспокойно.
– Брось это дело, – сказал усатый бороде. – Нешто не видишь – он в одеже. А с одетым разве справишься? – И они побежали дальше. Через несколько минут баня, булочная и весь переулок опустели. На снегу остались отпечатанные человеческие ступни. Они виднелись всюду – следы крупных, хищных и самых несчастных в мире зверей.
Обстрел же не утихал. Снаряды рвались где-то недалеко за спиной Дмитрия, но он шел парадным шагом: буханка грела не хуже буржуйки. И уже около самого дома прошипело над ним и опалило, и бросило наземь, и встало в глазах, вырастая до неба, коричневое в основании. Только через несколько минут, когда еще пронесся над ним поток раскаленного воздуха – на этот раз последний, – он встал и, пошатываясь, пошел, словно поплыл в красных кругах.
…Навстречу бежала Тамара. Когда она оставалась дома одна, то убегала во время обстрелов в соседний сарай. Он все-таки был каменный, и все из деревянных домишек укрывались в нем, и в подвале под ним. Соседка по дому, высокая женщина средних лет, которую все называли Ивановной, стояла у входа в сарай как на наблюдательном пункте. Это она увидела, как упал Дмитрий, и крикнула в погреб:
– Эй, Тамарка, тваво, кажись, накрыло!
Сперва показалось в ореоле красных кругов ее лицо, родное и испуганное, потом круги разошлись, и он увидел ее всю и остановился. Он ни о чем не думал, только смотрел. Пальто ее распахнулось, и он впервые за все время понял, что она уже не девочка. И синяя вязаная кофточка ее съехала как-то набок, обнажив тонкую девичью шейку и грудь.
Она налетела как ветер, чуть не сбила с ног.
– Сколько тебе лет? – спросил он.
– Да ты что, с ума сошел? – закричала она. – Идем скорее в сарай, а то как бы еще не трахнуло. Сегодня ужасть что творится. Я насчитала пятьдесят снарядов, которые вблизи разорвавшись, а сколько – вдали? Шоколадную фабрику разнесло, холодильник, мяскомбинат, кино «10 лет Октября», булочную… И, главное, баню… Как жаль баню! Ведь одна на весь город была. Только что открыли, и по радио сказали, и в газете написали. Ну, ты идешь или ползешь? – она дернула его за рукав. – Впрочем, кажется, концерт закончен. На сегодня хватит… А ты нехороший, господин Скотинин, или как еще вы себя с Сашей величаете, нервостеник, что ли? Разве можно так рисковать? Идет себе, как по Невскому из театра. И еще остановился, как нарочно, когда меня увидел.
– Разве? Впрочем, это бывает со мной, если задумаюсь или увижу что-то интересное впервые.
– О чем можно думать, когда снаряды рвутся? И что ты мог такое увидеть?
– Тебя.
– Никак смеяться надо мной вздумал? – она легонько толкнула его в спину. – Иди уже, знай. Вот придет Нинка, я ей все расскажу. Как меня одну бросаешь на целый день, и вообще… Не любишь меня, на мой взгляд.
– Взгляд явно ошибочный, – сказал он и в коридоре поцеловал ее дрогнувшие губы и мокрые глаза. – Почему ты плачешь?
Она ничего не ответила и открыла незапертую дверь своим особым способом – одновременным толчком бедра и ноги. У нее это называлось – открыть дверь задней ногой.
С валенок Дмитрия со звоном падали на пол, как красные стеклышки, пропитанные кровью льдинки. От единственного оконного стекла медленно отлипал и ускользал вверх последний солнечный луч. Еще один пресмыкающийся День уползал в страшную нору вечности.
– Такая ясная погода – чистое наказанье для нас, – сказала Тамара. – Немцу все хорошо видно, даже Пионерский переулок.
– Да, – вспомнил Дмитрий, – пойди скажи какой-то Ивановне, нашей соседке, что ее муж, извозчик, убит на этом детском переулке.
Тамара ахнула. Это был старый знакомый, милый «дядя».
– Да как же это… Где же он там!
– Да там… В сборочном цеху, прости меня, Господи…
– Вот, а еще мне сказала – тваво, кажись накрыло. А получилось, что еённого.
Пока она бегала сообщить, и плакать, на что блокадные женщины уже не очень большие мастерицы, он вздремнул. И не успел ее во сне поцеловать еще раз, как она разбудила его:
– Нельзя спать перед сном, – и он согласился, что на его взгляд, это вполне логично.
– А все-таки, сколько тебе лет? – спросил он.
– В субботу сто лет будет, а что?
– Да так просто. Я как-то и не заметил, что ты уже стала такая… совсем взрослая. Подумать – такая пропасть лет – пятнадцать, а?
– Ты многого не замечаешь. Такие уж вы, наверное, все поэты-нервостеники. Все витаете в небесах, а больше всего о себе думаете.
– Да. Тяжелый сегодня день. Вот, и поговори о любви, как принято в нашем обществе, после такого столбоваляния. Итак, как это принято в нашем богоспасаемом государстве, начнем анкету. Вопрос первый: любили ль вы? Тигры не в счет, только львы.
Тамара не хотела отвечать, но, под угрозой немедленного перехода следователя по любовным делам на конюшенное положение, призналась:
– Был тут один лейтенант.
– И что же?
– А ничего. Война, на мой взгляд, помешала.
– Так, значит, я должен благодарить войну.
– Благодари лучше Нинку.
– Что это? Ревность?
– Как хочешь назови.
– Благодарю вас. Что же тогда, на
