Блокада - Анатолий Андреевич Даров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Тамара недолго думала.
– На мой взгляд, если он вас так интересует, любовь – это какое-то ненормальное чувство, – сказала она и покраснела.
– Браво! Запишем. Сеньорита, мировые классики могут позавидовать вам. Еще непризнанные современные гении вроде меня, Саши и Баса также не годятся вам в подметки. Вопросы будут? Вы свободны. Свободны любить и жаловать… да, и жаловаться… – язык его заплелся, и он уснул.
А она долго сидела около него.
Пресмыкающийся день, вильнув хвостом последнего солнечного луча, уполз.
Она сидела в темноте. Она не хотела зажигать коптилку, и не знала, почему. Нет, она знала, почему. Она прилегла к нему на кровать. Вот – почему. И обняла его, и поцеловала в губы. Вот – почему. Как хорошо, что он спит и ничего не слышит. Несколько раз она вскакивала, испугавшись какого-нибудь скрипа на лестнице, и снова ложилась… Так, мечась от двери к кровати, не заметила, что он проснулся.
– Еще один вопрос, сеньорита, – сказал он, и она, вздрогнув всем телом, чуть не упала с кровати и хотела бежать, но он ее удержал, прижал к себе крепко. – Почему вы не можете лежать спокойно?
– Потому что это… первый раз.
– Как ты это хорошо – просто и доверчиво – сказала, милое ты дитя великого города. Я уже несколько раз начинал понимать, что люблю… да, что не представляю себе жизнь без тебя… но как-то каждый раз не до конца. Не так, как сегодня. Я никогда не забуду, как ты бежала по двору, не забуду твое лицо в ореоле… знаешь, в таких красных от головокружения кругах, и твои глаза, рвущиеся навстречу мне.
– Да, я рвалась к тебе. Меня Николаевна удержала – ведь обстрел еще не кончился, – но я вырвалась. А теперь ты спи. Скоро Нина придет.
Но только он начал засыпать, она спросила:
– А как же эту буханку хлеба, что ты, говоришь, на дороге нашел…
– Да, мягко выражаясь, найшол, как говорят украинцы. А что? Ты удивляешься, что мы ее не съели? Я сам этим поражен. Давай похвастаемся перед Ниной.
– Да я ничего, только чтобы она не подумала, что мы тут без нее обжираемся… Она и так что-то дуется, что-то подозревает, только молчит. Я ее знаю. Гордая она и злая, если что не по ее. Лучше мы этот хлеб съедим, чтобы она не знала.
– Как хочешь. Только напрасно я тренировался в выдержке: ведь я только и думал – то о тебе, то о хлебе. Выдержка на хлеб мне удалась. Не знаю, удастся ли выдержка на тебя. Ну, давай, если хочешь, съедим по кусочку. Иначе теперь я не усну. Привыкай к тому, что я люблю пошутить.
– Я не всегда вас понимаю, господин нервостеник, – сказала Тамара обидчиво, – но я не обижаюсь. – Она мысленно делила буханку хлеба, словно грозила ей пальцем. – И эти самые ариолы – они же от снаряда у тебя в глазах запрыгали, а я люблю, чтоб – от любви.
Когда пришла Нина, он спал. Тамара, как всегда, сообщила ей новости:
– Его чуть не убило на моих глазах.
– Что? Ты серьезно?..
– Да ничего. Не буди… У Ивановны дядю Митю убило. Про баню и булочную, наверно, сама слыхала. Вообще все сегодня разнесли. И я себя как-то ненормально чувствую.
28. Голодный рынок
В утреннем тумане белым контуром четко очерчена кривая недостроенных этажей. Кривая – она не ломаная и исковерканная: досталось и этим, еще не начавшим жить, домам. Под снегом их не отличить от соседних – старых, разрушенных. Так и людей теперь не отличишь – молодых от старых, живых – от через минуту мертвых.
Сенная площадь… Здесь начинается и идет вдаль восемнадцатикилометровый Международный проспект – в чужую теперь даль, в тьму внешнюю, к немцам: в конце его, в новом Дворце Советов, самом большом здании страны, немцы свили себе уютные и неприступные пулеметные гнезда, установили наблюдательные посты и жили как дома.
Через площадь проходит главная коммерческая улица города – Садовая. Сенная площадь на стыке таких важнейших магистралей издавна славилась как самое бойкое торговое место. Но никогда она не была такой оживленной, как в эти дни блокады. Огромный колхозный рынок, закрытый в начале войны, потом как будто сам собой открылся. Все рынки были закрыты – и открылись.
Дмитрий много слышал о чудесах этого рынка, но пришел в первый раз: «Госголрын», как его называли голодные, изголодавшиеся по юмору остряки, не лежал на пути следования в общежитие, который в свою очередь, Саша называл «Из варяг в ворюги» (после воровства спирта и олифы).
От вчерашнего потрясения – сегодня, после крепкого и долгого сна, почти ничего не осталось. Почти… Если не считать приятного и досадного вместе чувства «Тамары в ореоле», или «Явление Тамары в промежутке между двумя снарядами», или просто «Явление святой Тамары павшему грешнику». Последнее определение Тамаре понравилось больше других и, уходя за хлебом, она сказала:
– Ну, святая Тамара пошла за просвирками.
Досадовал он на себя за то, что поцеловал ее – «Можно было обойтись без нежностей», – и за то, что согласился скрыть от Нины «факт буханки». Свою долю, отделенную магическими пассами Тамары, он решил, в наказанье за свое малодушие, не есть, а променять на конфеты и принести их сестрам как «суприз».
День был солнечный, снаряды свистели на Петроградскую сторону. Последнее время немцы почему-то особенно ее невзлюбили. Саша написал о ней стихи:
И страна-то как будто недальняя,
Но такая у нас одна.
Сторона ты многострадальная,
Петроградская сторона.
Бывает так: понравятся какие-то простенькие стихи, запомнишь их сердцем и часто бормочешь в душе. Долго бродил Дмитрий по этому невероятнейшему в мире рынку, бормоча, как во сне, пока не столкнулся с другим бормочущим, только вслух, наяву: «Восстань поэт, и виждь, и внемли…»
Это был Саша – не пророк.
– Ну, вот, я к тебе, – сказал он. – Приняли вчера твоего посла с верительными папиросами, и я понял, что соскучился, только не понял, по ком: по тебе или по сестричкам, особенно по Тамаре. Что? Конфет – за хлеб? Да это проще простого. На хлеб – все можно. Дай-ка мне. А ты – виждь и внемли.
Крытый Сенной рынок не мог вместить в себя всех торгующих и меняющих, покупающих и просто «желающих», и голодные устроили свой
