Блокада - Анатолий Андреевич Даров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все есть на Голодном рынке. Только нет нищих – самых неизбежных и живописных ходячих заплат всех рынков России – бывшей и теперешней. Здесь даже сумасшедшие не протягивают рук, знают, что никто не подаст. Здесь нет нищих, потому что все нищие. И тот, кто сегодня, преступно или счастливо, имеет лишний кусок хлеба и обменивает его на золото – тоже нищий, потому что не знает, будет ли он завтра со своим золотом жив. Он не только нищий, но и безумный: не знает, что хлеб дороже золота, как сама жизнь.
Все есть на Голодном рынке. Только нет румянца на лицах, и не увидишь улыбку за целый день, и не услышишь настоящего веселого смеха.
Все есть на Голодном рынке. Только, если бы его оцепили милиционеры и отобрали у этих «нэпманов» все, что они принесли, – выросла бы гора всяких вещей и – небольшая кучка продуктов.
Но милиционеры не имели теперь и сотой доли прежней власти. Почти с первых дней блокады город отдан во власть Голода, а Голод прибрал к своим рукам и милиционеров.
Но если милиционеры не окружали Голодный рынок, смерть окружила его сотнями трупов – тех, кто не успел донести до него свою голодную тоску и петербургские драгоценности, или тех, кто, уходя с него ни с чем, не мог больше вынести этого игольчатого холодка в желудке – голода.
Многие апокалиптяне приходят на рынок «просто так». Какой бы ни был этот рынок голодный и бедный, в нем еще много от того, что унесла с собой мирная жизнь: над ним витает животворящий дух человеческой деятельности и забот – той самой частной инициативы, о которой так много рассуждают политики. На нем пахнет хлебом – это самое главное.
Недаром русские говорят с благоговением: «хлеб наш насущный», «хлебушко». Недаром ученый Тимирязев считал хорошо выпеченный хлеб высшим достижением науки, и до войны в России было до двух десятков сортов хлеба, а до революции – вдвое больше.
Впоследствии, когда в кольце блокады была пробита брешь, когда по льду Ладожского озера пришли первые эшелоны с продовольствием – упало в цене все, но по-прежнему хлеб был дороже всего. Он так и не сошел с престола диктатора рынка, воздвигнутого ему Голодом.
Все есть на Голодном рынке. Есть и юродивые. Как же можно без них? Это ничего, что века плывут над Россией темной тучей: душа русская – темнее тучи и ярче молний – остается.
Один из юродивых – бывший милиционер.
Он сидит на паперти собора – грязен, оборван, бос и весьма безумен взглядом, как полагается порядочному юродивому. В эту касту он вступил босыми ногами, после того, как у него вытащили из кармана продовольственную карточку. Он ничего такого не предсказывает, больше вспоминает про свою карточку и, не будь дурак, призывает проклятья на голову немцев. Главную выгоду своей новой профессии он видит в том, что всегда находится какая-нибудь сердобольная старушка, ведет его к себе и потчует бадаевским кофе. Он никогда не читал ни Библии, ни Евангелия, но что-то плетет о Боге и «опять же» о немцах, что они антихристы. И чаще всего бормочет, крестясь: «Хлебушка бы, хлебушка бы, хлебушка бы»…
Это слово, как заклинание, бормочут все – если не вслух, то про себя. Тысячи людей бродят из конца в конец огромной старинной площади, и только сотни из них еще нормальны, крепки духом, и только десятки – хоть немного сыты. И ни одного сытого вполне. «Хлебушка бы, хлебушка бы, хлебушка бы» – крестясь, бормочут на всех перекрестках.
Христос, приди сюда! Накорми, напои и утешь алчущих и страждущих. Только Ты мог так – пятью или семью хлебами и двумя рыбами – накормить всех… Приди. На Тебя одного надежда. А то вдруг, видишь: два снаряда-близнеца прошипели над площадью и разорвались где-то близко, за домами-калеками. Кто-то уже не дождался Твоего прихода…
Первым смывается юродивый. Еще в бытность свою милиционером он побаивался всякого огня с неба. Голодный рынок быстро пустеет. Он сыт по самую колокольню – не хлебом, так зрелищами. Поразительно, что в каких-нибудь пять минут на площади почти никого не остается. Секрет такой быстроты в том, что все сначала спешат укрыться в подворотнях, потом по пещерным проходам в развалинах расходятся кто куда. Многие – на тот свет.
Страшные люди исчезли, как призраки. Призраки прошлого или будущего? Кто знает? В прошлом, кажется, такого еще не было. Одно только можно сказать, что завтра, если не будет обстрела, эти люди-призраки придут снова на свой Голодный рынок.
29. Мертвые кормят живых
Погорели все домишки вокруг сестриного дома, и куда девались люди из них – неизвестно. Кто умер, кто сгорел, а кто собрал пожитки и ушел: нищему пожар не страшен, а тем более голодному, с вечным огнем в желудке. Стоит один дом среди пепелищ и развалин, но и в нем осталось немного людей. Умрет сосед со второго этажа или с первого – вынесут его, завернутого в одеяло или простыню, на Митрофаниевское шоссе, и оставят там. Теперь все так делают. Знаменитое Митрофаниевское кладбище (кто из русских не знает песню о том, «как на кладбище Митрофаниевском отец дочку зарезал свою»?) – недалеко. Раз в неделю приезжают грузовики, и добровольцы, отличающиеся от покойников только, возможно, несколькими днями жизни, погрузят, отвезут на кладбище и похоронят – в огромных траншеях. Мерзлую землю ничто не берет, саперы взрывают динамитом. Мертвецов сваливают в эти траншеи и не зарывают. Многие стоят во весь смертельный рост – как солдаты, стоят насмерть.
Шоссе обнажилось – сгорели дома, закрывавшие его раньше, – словно придвинулось к Нарвской заставе. За неделю вырастают высокие штабеля трупов, как дров. Кто-то складывает их, ранжирует – находятся любители. Кто-то вырезает у покойников мягкие части тела. Находятся и такие любители. Они подкрадываются сюда по ночам, и их тени зловеще мечутся в зареве пожаров, – так мертвые кормят живых…
У соседки, Ивановны, стали умирать дети. Видно, по-настоящему голодать начали они только после смерти отца-кормильца и сразу же не выдержали.
