Блокада - Анатолий Андреевич Даров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Людоеды! – закричал Дмитрий почти в беспамятстве, показывая рукой на зловещий дом. Грузовик остановился как вкопанный, вскинув задними колесами и бортиком. Из кабины один боец вылез, другой выскочил, да еще подпрыгнул на снегу.
– Людоеды? Вот здорово! – воскликнул он восхищенно.
– Мы их чичас… – деловито сказал другой. Высокие и худые, один веселый, другой злой, вошли они в дом, и через несколько минут Дмитрий услышал два выстрела. Потом, видимо, для верности, еще один, и веселый вышел еще веселей, а злой – злей. Он нес полушубок, сердито бормоча:
– С паршивой овцы хоть шерсти клок.
– Хороший клок! – смеялся другой. – А я кусок хлеба нашел. Хочешь? – он протянул Дмитрию его узелок с хлебом.
– Спасибо, – поблагодарил Дмитрий. – Это мой хлеб. Я и забыл о нем.
– Твой – не твой, бери знай, коль дают. А хошь – сфотографируемся на фоне людоедов? И этих… окороков. Там бывших человек пять висит.
– Чичас, так я тебе и разрешил. Не знаешь, запрещено? – буркнул злой, снимая с себя шинель (на петлицах френча блеснули кубики лейтенанта) и влезая в полушубок.
– Откуда вы? – спросил Дмитрий.
– Да с трассы мы, – нехотя ответил веселый и помрачнел. – Вот, все дразнят нас: невоюющая армия. А будто мы виноваты? Наш генерал – орел. Это мы спасаем весь Ленинград через нашу Ладожскую трассу.
– Как он там поживает?
– Ктой-то? – не понял веселый.
– Да ваш генерал.
– А ничего, как подобает. С дочкой вместях воюет. Такая девка – весь фронт ее знает. Скромняга такая, и работящая, фельдшерица. А ты что это так близко к сердцу принимаешь? Даже вроде покраснел.
– Привет им передавайте. От Мити, скажите. Они знают.
– Хорошо. Ну, прощевай.
Грузовичок дал ближайшему сугробу «задки» и помчался к Садовой. Дмитрий нашел на дороге палку и, с узелком в руке, побрел домой, как старичок, с опущенной головой и дрожащими ногами.
Из газет и радио он давно знал, где генерал, но что Тоня с ним – это было неожиданностью. Упрекнул себя в недогадливости. Ведь это вполне нормально: разве может генерал оставить свою военно-обязанную любимицу? Давно бы написал ему, спросил бы о Тоне. Как раз на этот фронт письма все время идут. Надо немедленно написать. Неужели она так близко? Близок локоть, да не съешь, – если переделывать поговорки не только на голодный лад, а прямо на людоедский… Эти белые круглые локти, целованные им – жаль, что так редко! У кого еще были такие локти? У хозяйки Обломова? Не потому ль он на ней женился? Или просто так – сошелся? Что-то память стала сдавать. Еще бы. Выражение тоже – «сошелся». Да, сошелся – и все, кому какое дело. А потом взял и разошелся…
Около нового Обуховского моста навстречу шел мужчина в шубе и с таким же Сургучевым лицом, как у ставшего только что бывшим блокадного боярина. В мирное время такие лица называли просто вывесками, не разбираясь, что на них написано. Теперь им не было названья и не должно быть места под блокадным небом. Это нахальство – иметь такое мурло. «Людоед, определенно людоед!» – подумал Дмитрий и невольно отшатнулся в сторону. Еще дрожали руки и колени от сражения на лестнице, от сверхчеловеческого напряжения всех мускулов в минуту отчаянной борьбы за жизнь. И, как никогда, хотелось есть.
А шуба шла прямо на него, и сургучевая печать глядела снисходительно, со смутно знакомой нагловатой улыбкой. Вот она осклабилась, небрежно выплюнув папиросу на снег:
– Алкеев, неужели не узнаете? Я секретарь райкома комсомола Петров.
К Дмитрию вернулось спокойствие. Но это было обманчивое спокойствие человека, только что пережившего смертельный страх, когда он и сам не знает, спокоен он или, наоборот, – до безумия зол и не знает, что скажет и что сделает через минуту или секунду. Он тихо сказал:
– Теперь узнаю.
– Что же вы, испугались меня, что ли?
– Да. Я думал, что вы людоед.
– Что вы…
– А я виноват, что вы так похожи на людоеда? А может быть, людоед вы и есть. Мне хочется плюнуть в вашу сытую физиономию.
– Алкеев!
– Что, товарищ людоед Петров?
– Не забывайтесь. Вы комсомолец.
– Пошел к черту, сволочь! Людоед!
– Да вы с ума сошли!
– Может быть. Исключите меня из комсомола, как сумасшедшего. Жалеть не буду. Обойдусь.
Секретарь пренебрежительно махнул рукой и быстро пошел к центру города. Дмитрий плюнул ему вслед. Подумал: «Это я в сердцах, – и улыбнулся, вспомнив Тамару, и по-настоящему, а не отстраненно от самого себя, как только что, и успокоился. – Но вот, что значит – нельзя за себя ручаться. Голод зол. Холодную пустоту желудка он наполняет тяжелыми раскаленными камнями злобы и ненависти… Ну и денек…»
А тут еще Саша пришел с какими-то котлетами. Не успел Дмитрий обогреться и вздремнуть около буржуйки, как он разбудил его своими обычными возгласами, начиная от «Эврика!» и кончая «Вот так я!»
Котлеты были белые, Саша уверял, что они очень вкусные «и даже какие то сладковатые».
– Вот потому-то я их и не буду есть, – сказала Тамара – На мой взгляд, надо быть идиотом, чтобы упасть на такие котлеты. Это же обыкновенное человеческое мясо. Настоящее. Без подделки. Кушайте на здоровье. А я лично воздержусь.
Саша выменял четыре котлеты на пузырек масла (имеется в виду олифа) – свою долю от последнего литра, нацеженного из второй, и последней бочки в подвале Дома техники. Поэтому он никак не мог примириться с такой неудачей. Неуверенными шажками ходил он по кухне, хватал себя за голову и просил Тамару, чтобы она его чем-нибудь ударила. Она спросила, сколько котлет он съел. Одну? Все равно, она теперь не может его даже ударить, не то чтобы сесть рядом с ним. Хорошо, тогда он знает, что ему делать. Он снова пойдет на Сенную площадь и променяет эти котлеты на папиросы. Он не даст им себя надуть. Он им всем покажет!
И только когда он вернулся с пачкой папирос и Нина пришла с работы, Дмитрий рассказал
