Блокада - Анатолий Андреевич Даров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну и выдержка у человека! – обиженно-восхищенно сказал Саша, выслушав.
Во всей этой истории его больше всего удивило то, что Дмитрий рассказал о ней не сразу. Нина сказала, что если еще раз, то… «Что» – она сама не знала, так была поражена. Тамара всхлипывала, но не выдавала себя:
– Какая я, дуреха, стала нервная. Чуть что – плачу. А захочу – могу и разрыдаться. Я такая, вы меня не знаете.
– Да, тебя знать трудно, – согласилась Нина.
Утром, когда Нина ушла на работу. Дмитрий проснулся от того, что кто-то укрывал его одеялом. Сразу протянул руки во тьму и обнял худенькие, податливо дрогнувшие, плечи.
– Тамара, ты?
– Да. Подвинься-ка. Я же вам не нанялась всю зиму в одиночку спать в холоде. Нет заботы о людях, как писали в газетах до войны.
– Только потише, чтобы Саша не услышал.
– Ну и пусть. Я ж просто так. Ты ж меня не тронешь, потому что любишь. На мой взгляд, это настоящая чистая любовь, как пишут в романах. Главное, что я хотела сказать: ты прости меня, это я во всем виновата. А это колечко я выброшу. Нет, лучше отдам Малиновскому за что-нибудь. Хорошо?
– Хорошо.
– Ах, милый, если бы ты знал, как я рада, что они тебя не съели.
30. Шоколадный медвежонок,
Саша, как на грех, проснулся и встал первым. Увидев, что Тамара спит вместе с Дмитрием, в великом смущении потоптался около их кровати, потом по кухне, и хотел уже уйти совсем, но Дмитрий проснулся. Тамара тоже открыла глаза и, увидев Сашу, закрылась одеялом с головой.
– Ты куда это собрался таким воровским манером? – спросил Дмитрий.
– Никуда. Какое тебе дело? – Саша наклонил голову, словно хотел его боднуть, что у него всегда означало высшую степень «невсебяемости».
– Меня поражает, с каким наглым спокойствием ты смеешь смотреть мне в глаза, как будто ничего не случилось.
– Да ничего и не случилось, не думай.
– Тут нечего думать. Я пойду к нашим коммунарам. Мы теперь все для самообразования читаем Библию. Начали с «Бытия». Оказывается, Вася Чубук большой спец в этой туманной, проясняющейся только в годины бед, области. Он чуть не наизусть весь Ветхий шпарит. Полезно бы и тебе подзаняться этим предметом.
– Да я уж начал было, только с Нового Завета.
– И плохо сделал. Поэтому ты не знаешь, как, например, Сара и ее служанка Агарь перебрасывались между собой Авраамом.
– Я и знать этого не хочу. Кажется мне, что можно читать, изучать и даже знать наизусть всю Библию – и быть богохульником.
– На словах – да, но не на деле, как некоторые.
– Не бросайте камень в мой огород, из него все равно ни черта не вырастет.
– Прощевайте. Я с вами больше не гуляюсь, как говорят дети на юге.
– Ну, и пойди, прогуляйся.
– Да-а, дела. Я понимаю, говорят – сам я не испытал – будто голод обостряет все чувства и всякие инстинкты. Но это только на первых порах. А теперь пора бы уже, кажется, всему этому притупиться.
Саше не хотелось уходить, но, видя, что его не удерживают, ушел, хлопнув дверью. И не успели отшаркать его шаги в коридоре, как Тамара сползла с кровати каким-то особым поворотом ног. Видно, дорого ей досталась выдержка под одеялом.
– Я слыхала весь ваш литературно-художественный разговор. Мне очень стыдно, хотя Саша и не совсем прав. Впрочем, все равно – война.
Дмитрий быстро оделся и вышел на улицу, но Саши уже и след простыл. Не только простыл, а покрылся ледяной коркой: мороз ударил Сашин плевок на лету. Вот если бы он так снаряды на лету хватал, замораживал бы, не давал разрываться. А то ведь почти беспрерывно свистят, шелестят, шипят, трахают. Пожалуй, это слово – «трах» – лучше всего определяет разрыв снаряда в городе. А в снежном поле звук какой-то тарахтящий получается.
Несколько дней подряд начали обстреливать, вернее, теперь уже просто расстреливать город поздним вечером, перед сном. Перед своим сном, потому что осажденные ложатся спать рано.
Снова заговорило радио, но только на время обстрела. Диктор с равнодушной хрипотой объявляет, что такой-то район под обстрелом, и в черном дупле репродуктора дятел-метроном долбит тишину, пока его и ее не оглушит приблизительный снаряд, не говоря уже о накрывающем.
Оставаясь один, Дмитрий читал книги, вернее – старался читать: вначале механически, потом, когда где-то разрывались первые снаряды, начинал вникать в смысл. Это он называл дрессировка чтением. Но не всегда она удавалась: под одеялом не раз прошибало холодным и липким потом страха. Нелегко одному в доме переживать артобстрел.
Нина обижалась, что он упорно отказывался «спасать жизнь», а Тамара…
– На мой взгляд, Митя не любит нас, если не хочет спасаться или умирать вместе с нами, – сказала она, и это были как раз те слова, что ему были нужны. Он стал «спасаться» вместе с ними. Это было куда приятней – слушать «бабские сплетни» Ивановны и двух старушек, охи и вздохи, чем быть один на один с метрономом в свистящей тишине, змеей вползающей в уши. Нина крестилась и бормотала одну и ту же молитву – другой не знала: «Отче наш». Тамара, дрожа, прижималась к Дмитрию и подставляла губы для поцелуя. Ей казалось, что так она меньше боится.
В подвал приходили еще мать с дочерью, обе по-блокадному неопределенных лет. Где они жили и откуда приходили, никто не знал, но не спрашивали, раз сами не говорят. Дочь блистала яркой – даже в темноте светилось ее лицо – голодной красотой, от матери же ничего не осталось для описания. Они ни с кем не разговаривали, но между собой вели бесконечный враждебный разговор, который обычно начинался шепотом, потом переходил на «глас осьмый», как говорила Ивановна. Дочь повышала голос:
– И когда ты сдохнешь старая дура! – и хрустела пальцами.
– На мать-то, не стыдно? – упрекала ее Ивановна.
– А почему она опять сожрала мои конфеты? В прошлом месяце потеряла свою карточку. Глядишь, и в этом потеряет, а я потом делись с ней. Больше – черта с два!
