Айседора Дункан: роман одной жизни - Морис Левер

— Не сердитесь на него. Он большой ребенок… И к тому же очень несчастный!..

ГЛАВА XIV

Айседора горячо обнимает и целует дочку под растроганным взором няни, молодой англичанки.

— Миленькая ты моя, какая же ты хорошенькая! Надеюсь, ты слушалась няню? Занималась упражнениями по танцу?

— О да, мамочка!

Няня улыбается и кивает утвердительно.

— Ну, тогда получай подарки и вот этот красивый рисунок, специально для тебя сделанный папой Тэдом. Есть еще один сюрприз, но обещай, что никому не скажешь. Это — секрет.

— Обещаю, мамочка, обещаю!

Айседора сажает дочку себе на колени и шепчет ей что-то на ухо.

— Ой, как здорово, мамочка! Замечательно! А когда я его получу?

— Подожди, детка, это еще не наверняка.

Через несколько дней доктор Боссон подтвердил новость. От сознания, что ее тело по-прежнему способно к деторождению, душа Айседоры наполняется радостью. Лоэнгрин страшно горд, что скоро станет отцом, он уже не предается былым сомнениям и опасениям. Айседора предчувствует, а интуиция редко обманывает ее, что родится мальчик. К тому же она обещала Дирдрэ именно мальчика.

А пока, несмотря на уговоры Зингера, она не хочет отказываться от запланированного турне по Соединенным Штатам.

— Умоляю вас, Дора, — повторяет он в сотый раз, — подумайте об опасностях, каким вы подвергаете себя и нашего ребенка: пароход, морское путешествие, концерты… Ведь доктор Боссон вам сказал: танцевать в вашем положении — безумие.

— В каком положении? Никогда еще я так хорошо себя не чувствовала. Вам не кажется, что ребенку полезнее танцевать вместе с мамой, слушая великую музыку, чем скучать в животе, пока я сижу в кресле и вяжу ему носочки?

— Ну что ж, вижу убедить вас невозможно, позабочусь хотя бы о том, чтобы вы ехали в самых лучших условиях. И вообще я еду с вами.

Хотя по происхождению Зингер американец, в США он едет впервые. Путешествовали по-королевски. Будущую мамашу опекали двое лакеев, таская за ней повсюду шезлонг. Ей был отведен отдельный зал в ресторане, где каждый день подавалось персональное, только для нее отпечатанное в типографии меню. Айседора не могла не вспомнить свою первую поездку через океан в трюме суденышка.

В Нью-Йорке, Вашингтоне и Сан-Франциско турне проходит с колоссальным успехом и сопровождается бесчисленными приемами. Повсюду толпы зрителей у касс. Представители изысканного общества оспаривают друг у друга честь пригласить к себе Айседору Дункан. Ее связь с одним из богатейших людей в мире, конечно, способствует этому интересу. Дамы копируют ее прическу и покрой платья от Пуаре. И все же Америку, не освободившуюся от своего пуританизма, шокирует личность Айседоры.

В Филадельфии, после спектакля в ее гримерную ворвалась светская дама — председательница Лиги за оздоровление нравов, каких за океаном сотни.

— Дорогая госпожа Дункан, я восхищаюсь вашим талантом.

Айседора терпеть не может слова «талант», поскольку после него обязательно следует какая-нибудь гадость.

— Однако… — продолжает дама.

— Что «однако»?

— Однако позвольте заметить, что вы не можете продолжать танцевать вот так… я хочу сказать… одним словом… в вашем положении…

— Ах, вот что? — говорит Айседора, изображая удивление. — Но почему же?

— Потому что это видно из последнего ряда зала.

— Так вот, мадам, именно это и хочет выразить мой танец: Любовь, Женственность, Весна, Созидание, плодородие Земли, Мадонна, — все, что обещает новую жизнь! Представьте себе, что именно ради этого я и танцую с младенцем в животе!

Но есть и другая опасность, более грозная. Айседору подозревают в левых убеждениях. Некоторые даже называют ее коммунисткой. И поскольку даже доллары Зингера не могут помешать распространению этих слухов, она решает объясниться публично. После представления в «Метрополитен-опере» она выходит на авансцену и обращается к публике с речью. На следующий день газеты выходят со скандальными заголовками: «АЙСЕДОРА ДУНКАН ОСКОРБЛЯЕТ БОГАЧЕЙ».

А ведь она мужественно и честно воздала должное своей родине, той Америке, которую «слишком люблю, чтобы скрывать от нее некоторые истины, даже если их и неприятно выслушивать». Она сочла нужным признать, что ее искусство многим обязано картинам, сопровождавшим ее детство: «Этот танец называют греческим, но породила его Америка. Это танец будущей Америки. Откуда взялись все эти движения? Из великой природы Америки, из гор Сьерры-Невады, из побережья Тихого океана, омывающего берега Калифорнии, из просторов Скалистых гор, из Ниагарского водопада».

Но больше всего шокировал публику ее призыв создать народный театр, народную культуру. «Дайте народу искусство, которого он требует, — воскликнула она в своей речи. — Великая музыка не должна больше радовать только немногочисленную группу избранных, подготовленных к ее восприятию. Она должна быть доступна массам, причем бесплатно. Она им так же необходима, как воздух и хлеб, ибо она — духовное вино человечества!»

В ушах американцев такая речь прозвучала как призыв к восстанию. Появились слухи о «сговоре с противником», об «измене» и «провокации»…

Пора было возвращаться. Тем более что беременность делала каждое выступление все более опасным. И Айседора уступила наконец просьбам Зингера. На пароходе, по пути домой, он сказал ей:

— Что скажете, Дора, о путешествии вверх по Нилу в ожидании родов? Бежать от этого серого неба, туда, где всегда светит солнце. Увидим Фивы, Луксор, все, что захотите. На яхте доберемся до Александрии. Там пересядем на мою «дагобу», египетское судно, и пойдем вверх по Нилу. Нас ждет экипаж из тридцати человек, каюты со всеми удобствами, приглашу первоклассного повара.

— А моя школа? А работа?

— Вашей школой отлично занимается Элизабет. А работой займетесь потом. Вы еще молоды.

— Не повторяйте мне это слово слишком часто: от этого стареют… Согласна, Лоэнгрин. Поедем навестить господина Фараона.

Зима прошла на борту «дагобы», медленно ползущей вверх по течению Нила, от храма в Дендере, где владычицей была Хабор, богиня неба, до Долины гробниц. Айседора долго стояла над захоронением мальчика-царевича, умершего, так и не став фараоном. «Ребенок в вечности, — подумала она, — как странно!»

Через несколько недель они добрались до Вади-Хальфа, пересекли Нубийскую пустыню, повидали Хартум. В колониальной каске, с неразлучным «Кодаком» на ремешке Зингер делает сотни снимков, пока Айседора записывает свои впечатления, очень сокрушаясь, что из-под пера ее выходят лишь избитые штампы, вроде: «пурпурной зари», «огненного заката солнца», «золотых песков пустыни» да «жалобного скрипа подъемного колеса, черпающего воду из Нила». Как ни старается она, но получаются одни банальности: «ритм веков», «мускулистое, загорелое тело» феллаха, обрабатывающего поле на фоне «неподвижного пейзажа».