Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

Вороньи крылья сосен летели в небо. Нагретая за день кора отдавала предосенней сырости смолистое тепло. Текли на Север беззвучные звездные реки. Далеко-далеко текла к морю Лаптевых Лена. Текла домой. Иза, оступаясь, побежала по сосняку, по зыбкой, юлящей тропе. Колючие шторки веток занавешивали глаза, росистая трава стегала щиколотки; перед лицом с внезапной отзывчивостью очутилась дощатая дверь нужного домика. Не попасть бы ногой в дыру…

Потом с неба под церковный звон падали и сгорали звезды. На большой Земле рождались и умирали люди. Земля ощутимо, безнадежно вращалась, шатались косматые сосны… черные… пьяные… Другие, неласковые гнездились здесь духи.

Веранда плавала в сизом дыму. Раздавшиеся стены подрагивали, время от времени странно накреняясь и проваливаясь в себя. Похоже, на станцию прибыла последняя электричка. Да, это окна поезда, вот почему так трясет и шумит… и радио поет. «Виновата ли я, виновата ли я», – выводил песню малярщицы Тоси невидимый хор Пятницкого. «Хор запел у меня в голове вместо колокольного звона, – сообразила Иза, – радио сменило программу», – и засмеялась.

В мутных пеленах просвечивало вдохновенное лицо Андрея. Лицо что-то говорило, а голос Тенгиза громко его порицал:

– Ты про-пагандируешь Бога… Разве можно пропа-ган-ди-ро-вать Бога? Мы же атеисты…

Мила вцепилась в Андрея, он неловко ее оттолкнул. Тенгиз поддержал девушку:

– Пери, не делай пассивность своим ногам.

– За что ты меня ударил, длинный?!

– Извините, – промямлил Андрей. – Я нечаянно, честное слово.

– Тенгиз, отнеси эту истеричку наверх, – распорядился Владислав.

– Я не супермен.

– А кто ты?

– Грузин, – пожал широкими плечами Тенгиз. – С зага-гадочной русской душой.

– Убери Милку, иначе я выки… с крыльца… надое…

Иза как будто уснула, сидя на черной лошадке, и видела карусельный сон. Явь проступала неотчетливыми, акварельными обрывками. Тенгиз одним махом, по-медвежьи закинул Милу на плечо.

– Славка, ты пожалеешь! Вы все, все пожалеете! Сволочь, су…

Мила истошно выкрикивала абсолютно не киношные слова и колотила Тенгиза по спине, но он, покачиваясь, исправно внес ее в распахнутую Владиславом дверь дома. Изу тоже куда-то несло. В ушах свистел ветер, издали доносились густые голоса. «Ах, зачем же, зачем в эту лунную ночь», – завывал хор Пятницкого. С каждым кругом карусель вертелась быстрее, многоголосье звучало громче; хор наконец неприлично заверещал, лошадка заскакала, как бешеная… Иза испугалась, позвала во сне: «Андрей!» – и все пропало: лошади, хор, свет, воздух. Она поняла, что осталась одна. Совсем одна. Кругом – ничего. Белое безмолвие.

Глава 3

Горек одуванчиковый сок

Иза приподнялась на локтях и охнула. Кровать штормило, ослабевшее тело барахталось и постанывало на скрученной простыне. Какое-то страшное отупение сковывало виски. Голова превратилась в чугунок – треснутый чугунок, из которого вылилось молоко; песочным зноем жгло кисло-соленый рот. Прозрачные голубые слезки шпилек рассыпались по чужой подушке. В незнакомой комнате пахло сигаретным дымом. В изножье, сгорбившись, сидел голый Владислав и курил.

– Проснулась, – сказал он сипло, затушил сигарету о спинку кровати и метким щелчком отправил окурок в плетеную урну под письменным столом. Глаза, утерявшие бархатистость, смотрели трезво и, кажется, испуганно.

– Почему не сказала, что я у тебя первый?

– Не знаю… Я ничего не помню, – пробормотала Иза, обнаружив, что губы вспухли, будто обкусанные мошкой, и шевелить ими трудно. Новое платье скомканным лоскутом пасмурного неба валялось на полу.

– Не может быть.

Она не ответила.

– Ну, что делать, – вздохнул он, подождав. – Надеюсь, ты не в претензии? Уверяю тебя, все было по согласию.

– Что… было?

– Совсем не помнишь? – удивился Владислав.

В голове Изы всплывали смутные ночные воспоминания – собственный крик в кромешную пустоту, прерванный чьим-то влажным ртом; кто-то срывал с нее одежды, чье-то тяжелое колено раздвинуло безвольные ноги. Было скольжение, как по горке… В детстве Изочка с Гришкой поливали невысокий глинистый бережок и съезжали по нему в озеро… Так вот, Иза видела сон и там, во сне, напоролась на острый сучок, торчащий из горки. Он жгуче вонзился в самое сокровенное, в самое нежное внутри, и рвал, и ранил, отчего живот теперь потягивала горячая боль.

Красный от натуги, Владислав подпрыгивал у окна, пытаясь всунуть ногу в смотанную брючину. Купальные плавки в легкомысленный зеленый кружочек оттопыривались спереди. Иза отвела глаза.

…А еще плели с Гришкой венки из одуванчиков, и мама ругала Изочку за то, что она запачкала белый сарафан. Горький одуванчиковый сок не отстирывался. Не отстираешь из памяти сон.

– Я постираю, – сказала Иза о простыне.

– Не надо. – Владислав снова закурил и уселся в кресло, глядя, как она одевается за спинкой кровати. – Да… Брюнетки с синими глазами встречаются нечасто… Я не… В общем, извини, что так вышло.

Иза скатала простынь.

– Куда ее?

– Да уж не на ворота, – невесело усмехнулся он и выдвинул ногой урну из-под стола. – Хотя интересно, как бы Милка отреагировала. Брось сюда, потом выкину. Постой, вот газета, заверни…

– А где Мила?

– Наверху спит, в спальне родителей. – Владислав злобно рассмеялся. – Она такой, как ты, не была в нашу первую брачную ночь… Милка. Милка – моя жена.

– Жена?! – ахнула Иза, и в ее малообитаемую голову темным потоком низверглось сознание.

– Бывшая уже, надеюсь. Полгода назад разбежались. Вчера мы вообще-то справляли подачу заявления на развод.

Разметеленная веранда укоризненно демонстрировала следы вчерашнего пиршества. В самоваре ослепительно бликовала расколотая стеклянная пепельница, по столу разбросались пепел и коричневые окурки сигарет «Тройка». Андрей, одетый и в обуви, спал на диване, натянув на голову лоскутное покрывало. Внизу лежала раздавленная палехская ложка. Иза потолкала Андрея в плечо. Он вскочил, плохо что понимая спросонья.

– Может, кофе попьем? – вяло предложил Владислав.

– Нет, только воды, – прохрипел всклокоченный, очумелый Андрей. – Побольше, пожалуйста.

Изе тоже хотелось воды. Много – помыться.

На станции она, как это часто бывает, проигрывала время назад. Примеряла себя к даче по-новому, и березовая дорожка разматывалась обратно – прочь, прочь сразу же после бокала шампанского, а лучше бы не знать ни эту станцию, ни дачу, ни Владислава… По ту сторону рельс над травой порхала большая бабочка. Ее глазастые крылышки были невесомее осуждающих взглядов, которые Иза ловила на себе. Стоящие на платформе люди знали о ней плохое. Они, несомненно, думали, что девушка с припухшим лицом, в мятом, словно потоптанном, платье, падшая. Такая недостойна находиться на одной площадке с ними, людьми правильными и порядочными. Андрей сидел, опустив голову, возле чьей-то большой корзины с огурцами и, кажется, спал – согнутое запястье беспрепятственно исследовала муха… Нет, ничего уже нельзя было изменить.

А мир и не изменился. Толстый щенок потешно зевал во все пестрое нёбо в руках у востроносой девочки. В воздухе пахло углем и дымом. Утреннее солнце наливалось красным соком навстречу дню, пока еще добродушно позволяя ночи прятаться в резких тенях. Люди все так же работали-жили, влюблялись-разводились, кто-то радовался, а кто-то плакал. Сосны по-прежнему летели в небо, и Москва-река соединялась с Волгой каналом. И Волга впадала в Каспийское море…

Движение электрички из окна в окно перекидывало зелень и неровно разбросанные коробочки домов. Иза смотрела, не вглядываясь. Наверное, никогда не покинет ее это беспомощное ощущение сна – извалянной в грязи, изломанной ветки, брошенной сохнуть на перепутье.

– Где ты спала? – спросил вдруг Андрей надтреснутым голосом.

Иза очнулась глазами на его измученном похмельем и раскаянием лице.

– В кровати.

– В комнате Влада?

Она промолчала. А что сказать? Да, в его комнате. В его кровати. С ним. Да.

Андрей опустил голову в ладони и тихо застонал. Ему, как никому из тех, кого знала Иза, дано было необыкновенное удовольствие радоваться чужим успехам больше, чем своим. Тогда за маской шалопая показывалась подлинная Андреева душа. Иза лишь сейчас подумала, что человек, способный чувствовать себя счастливым от чьей-то удачи, повышенно сострадает и чьей-то утрате. В его груди клокотали отчаяние и ярость, отчего Изе, как ни странно, становилось легче. По спине бежал холодок.

– Я сама виновата. – Она невольно усмехнулась, вспомнив Тосину песню и хор Пятницкого.

– Не смей так говорить! – Андрей с силой стукнул себя кулаком по колену. – Это я, я притащил тебя туда!.. Я его убью.

– Не болтай ерунды.

– Считай, что это был я, – пробормотал он.

– В смысле чего – ты?

Андрей густо покраснел, похоже, едва сдерживая рыдания, и сказал с видом безумца, бросающегося на амбразуру: