Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

– Такую красоту отчекрыжила…

Тотчас пришла на ум мысль обругать Андрея. Если чист он, Иза откликнется, начнет защищать.

– Гусь, Гусь, паршивец этакий!

– Не Андрей, – шевельнулась Иза, на что и был нехитрый расчет.

– Другой? – затаила Ксюша дыхание.

– Да.

– Снасильничал?.. А Гусь где был?!

– Он был… пьян.

Переваривая услышанное, Ксюша смолкла в замешательстве. Снова погладила серое байковое плечо. Не зря Гусев, выходит, трепался про «водку пьянствовать»!

– Мне ль не знать, как скверно оно получается первый раз с мужиком, – сказала Ксюша. Постаралась вложить голубиную кротость в голос, готовый взорваться совсем не ангельским бабьим воплем. – Их, мужиков-то, вагон с тележкой, могет… может, будет, Иза, покуда не встретишь своего. А косу жалко, не скоро же такие длинные волосья наживешь.

Воздух за окном засумерничал, листья клена сделались плоскими, прилипли к стеклу. Скорее бы ночь, чем этот свет не свет, мерклое, расплывчатое междурядье…

Кто посмел зло сотворить? Владислав ли, тип холеный, надменный, с онегинской хандрой в лице, или грузин с незапоминающимся именем, с глазами сальными, как подсолнуховые семечки, жаренные в свином жиру? Еще вчера Ксюша помыслить бы не могла о пакостных намерениях «театральных», а теперь не сомневалась: кто-то из них загодя все подстроил. С дальнобойным планом, нарочно напоил… и взял… Гусев, поди, вернулся, вытрясти бы из него сию же минуту, кто… Нет, нельзя оставить Изу одну. Женя не в счет…

Подумала об Андрее, и постучал в дверь, Женя открыла. В глухом шепоте ничего не разобрать, да и что нового скажет?

Ксюша поправила свисавшее в Изиных ногах одеяло, села спиной к комнате, лицом к окну. Глянь, а сквозь хмарную полумглу над крышей соседнего дома высветилась одинокая звездочка. Ксюша смотрела на нее долго-долго, пока другие звезды не высыпали. Эта же, одинокая, засверкала всех краше – ослепительная, с голубоватым вокруг сиянием, точно в фате…

«Звездами» называют популярных певиц. Есть женщины, которые мечтают о больших способностях из-за выгоды, как Лариса, либо просто, лишь бы выделиться среди всех. А Ксюшу концерты-гастроли-афиши не особо привлекали. Но безропотно полагала: раз Бог прописал по судьбе непрошеный дар петь красиво по дедовским генам, стало быть, благодари. Да и впрямь, разве нет причин, за что благодарить? Богу все наперед известно. Не будь у Ксюши генного дара, не оставила бы ее у себя Эльфрида Оттовна, не поехала бы Ксюша в Москву и Патрика бы не встретила.

Существуют вещи куда значительнее известности. Не понимала Ксюша женщин, ставящих на первое место лавры. Слава – всего лишь приправа к блюду жизни. Со славой вкусно, но можно без нее. Всякая приправа надоедает, и еду ею не заменишь. Никто же не ест гольную лаврушку без супа и пирога. По сути, для счастья женщине нужно немного: муж, дети, дом. Это ее святая троица. Все просто, без мудреных излишеств – вода, мука и соль, да любви живая опара, чтобы поднялся и вызрел в печном жару добрый хлеб…

«Ты должен с ней расстаться», – велели Патрику в кубинском представительстве, когда он заявил, что хочет жениться. Там откуда-то разведали о Ксюшином прошлом. О сожительстве с дезертиром, австралийских родственниках и неизвестно, о чем еще. Выложили «жениху» компромат и были разочарованы: Патрик все знал. Ксюша и не думала скрывать. Тогда ему объяснили честно: «Никто не разрешит морально неустойчивой девушке-сектантке покинуть пределы страны».

А Ксюша бы и не покинула. Как бы бросила мать с больным отцом, сестер-братьев, село свое и мечту о семейском хоре? Если поставить на одну чашу весов родню, Эльфриду Оттовну, Забайкалье, а на другую – Ксюшину любовь к Патрику и его любовь к ней, то не выйдут равными чаши.

– Не плачь, Иза. – Ксюша забыла, что не подруга, сама она плачет. – Вот кончишь институт, и все у тебя будет браво. Все плохое забудется, развеется худой сон.

Женя не спала, прислушивалась. Ксюша высмотрела в сумерках, как приподнимается над подушкой ее голова, чтобы лучше слышать. Евгения не болтушка, не доносчица, как Лариса, но любопытная. Все же следует отвести возможное брожение сплетен.

– Слышь-ка меня, Жень, – грозно возвысила Ксюша голос, и соседка вздрогнула. – Предупреждаю: растрезвонишь чего-нибудь – поколочу, хоть ты и на четвертом курсе. Честное комсомольское.

…Жила-была себе Ксюша крепким шагом двадцать два года и думала, что в жизни ее навалом радости-горя, а в Москве обнаружилось – мало жила и мелко. Здесь же всего один год и несколько месяцев вместили такое огромное и яркое время – аж не верилось. Ксюша научилась читать ноты и петь джаз, вживую увидела множество знаменитостей на сценах театров, еще больше – встречала прекрасных людей. С некоторыми из них даже подружилась. К Изе так вообще привязалась, как к родной сестренке. Стала гораздо умнее и мудрее. Патрика полюбила… Никого, никогда больше не полюбит она так сильно и потому отступит. Вернется в деревенскую жизнь к маме, к отцу. Будет ухаживать за тятей, читать ему газеты вслух вечерами, петь любимые его песни. Кому еще-то, почти все по другим селам-городам разлетелись. Это же счастье – видеть, как отец отвечает мокнущими в любви глазами, как мама ставит утром хлеб в печь, смешно вытянув губы, будто целует воздух, пахнущий опарным тестом.

Хлеб для семейских – жизнь. Любую степь, всякую лесную глухомань приспосабливают они под пашню. Живут по-своему, в благочестии и труде. Следовали бы и вере, если б не наступила пора верить в партию больше, чем в Бога… Старые уставы деревня все равно не забыла. Некоторые до сих пор держат в углу буфета завернутую в бумагу особую посуду для нечаянных гостей, полы после них шоркают дресвой… Зачастили в последнее время историки и фольклористы, выспрашивают стариков про прежнее житье-бытье. Хозяйки вроде бы привечают, отвечать не отказываются, а после чашки-ложки полощут отдельно, в проточной воде… О том известно. Чужие, бывает, оскорбляются. Не разумеют, что семейские не от хорошего привыкли осторожничать. Ведь подымать пашню во благо отечества ссылали их в земли нищие, голодные и больные, где черная оспа целые села косила. Как не остерегаться?..

Много ждет Ксюшу впереди маленького и большого счастья, пусть и без Патрика. Неведомое чудо зацепилось в ней крохотной завязью, доказанным подтверждением, продолжением любви. Деревенские долго станут отворачиваться от Ксюши, как от прокаженной. Она приготовилась вытерпеть любой позор. Зачем портить жизнь Патрику невольным вмешательством в его дела, в главную его мечту сделать свою Кубу великой, как Советский Союз?

Осенью ожидается джазовый фестиваль, и как-то спокойно надо поговорить с ребятами о том, что она в нем участвовать не сможет. Юрий наверняка страшно обидится… Ну, ничего, потом поймет. На возобновившиеся репетиции Ксюша не пойдет и завтра же простится с Патриком душевно и мягко… очень мягко, и навсегда.

Боковое зрение уловило легкое движение в небе – звезда упала. Ох, слава богу, не та красавица, но небо словно встрепенулось, загоревало, беззвучно крича. А как же – потеря. Хоть звездочка, хоть метеорит, все равно жаль…

– Не самая большая кручина, Иза, девичья потеря. Мало ль у женщин крови течет? Ой, сколько! Ручьи, ничем не измеримые. А зачем эти ручьи? Не знаешь? Я скажу. Мужики кровь свою держат, берегут, может, для какой-нибудь ихней войны, – то нам неведомо, а женщина всю себя из нутра отдает. Всю себя! Для жизни. Так Бог решил, чтоб жизнь на земле не кончалась. Ты – женщина, ты – такой вид человека, который Богом помечен. Крепись, что б ни случилось! Пускай люди судят-рядят, придет время – подумают по чести, по-божьи и по совести твоей: се женщина настоящая! Неси себя спокойно и гордо. Всегда неси себя спокойно, даже если у тебя разрывается сердце.

Глава 5

Ненависть пахнет свиньей

…Первое, что Иза увидела, входя в кабинет парткома, – это бесконечное множество глаз. Они окружали ее, преследовали, пронизывали, пока она шла по красной дорожке к букве Т – тупику стола заседаний. На самом деле глаз было всего десять, а людей соответственно пятеро: Борис Владимирович, новый проректор по воспитательной работе, декан, Лариса и девушка, одетая, согласно обстановке, в «белый верх» с застегнутыми под горлышко пуговицами и сверкающим эмалью комсомольским значком на груди. «Низ», то есть скрытая столешницей юбка, была, надо полагать, черной… Иза еле узнала Милу. С гладко прилизанной головкой, без грамма косметики, крепенькая Мила напоминала розовый, чисто вымытый молодой клубень, свеженарытый в Ильин день, и с вызовом смотрела на Изу ясными глазками.

Перед Ларисой лежал лист бумаги. Наверное, будет что-то записывать. Какой-нибудь протокол…

Базис к восхождению по карьерной лестнице Лариса уже успешно выстроила на недавнем отчетно-выборном собрании, не без поддержки Бориса Владимировича превратившись из комсорга группы в секретаря бюро комсомола института. На лекциях она избегала бывших друзей. Держалась собранно, постройнела с прошлой сессии и волосы перестала накручивать. Животрепещущая актуальность новых будней в роли вожака, наступательное движение к верхам и собственной приемной придало Ларисе заметной уверенности. Подтянутый стиль ей шел.