"Белые линии" - Р. Шулиг

Им пришлось взяться за оружие после ночной смены, и приехали они сюда от станков и машин, в рабочей замасленной одежде. Никто из них не отказался принять участие в операции после того, как Шанда рассказал им, что случилось.

Цепь, охватившая все поле, двинулась к лесопосадке. В середине в качестве командиров шли Житный, Земан, Шанда и Матыс.

Эман никогда не любил полицейских, а уж о милиции и говорить было нечего. Поэтому он решил сыграть с ними злую шутку, запутать их, сбить со следа, как просил его Бенеш, умышленно послать их в другую сторону, чтобы потом вечером в трактире потрепаться, что столько людей напрасно болтались по полю.

Эман пошел навстречу цепи. Они сразу заметили его, беззаботно идущего среди колосьев. Над его головой заливались жаворонки, светило ласковое утреннее солнце, а он играл на гармошке и пел.

Матыс выругался и громко крикнул ему:

— Проваливай отсюда, Эман! Нам сейчас не до шуток. Здесь будут стрелять.

Но Эман, верный своей привычке, лишь весело рассмеялся:

— Да ладно вам, ребята!.. Так что же здесь намечается? Крестный ход?

На этот раз старшина Матыс не разозлился, наоборот, с серьезным и важным видом он произнес:

— Произошло нечто ужасное, Эман. Сегодня ночью убили Карела Мутла, Бабицкого, Вчелака и пана управляющего Томана.

От веселости Эмана не осталось и следа. С минуту он непонимающе смотрел на старшину, и губы его дрожали.

— Что, нашего пана управляющего? Убили нашего пана управляющего?

Бог знает, что произошло с ним вдруг. Он стал совсем другим, будто ему в рот насыпали песок, будто украли самое лучшее, что у него оставалось в очерствевшей под влиянием алкоголя душе, — детство. Его охватил страшный гнев, он почувствовал себя оскорбленным и обманутым.

Он вдруг хрипло закричал:

— Свиньи! И пана управляющего убили!.. Они здесь! Прячутся вон там, во ржи! До смерти перепугались, завидевши вас. Пойдемте, я покажу вам, где они скрылись...

Эман побежал впереди цепи в сторону стога, в глубь ржаного поля.

Со стороны поля донеслось:

— Ты, тварь паршивая! Предатель!

И прогремел выстрел.

Эман Заградник раскинул руки так, что его гармошка отлетела в сторону и со стоном приземлилась среди комьев земли. Он тяжело упал в пыль проселочной дороги, уткнувшись лицом в землю, которая пахла летом, хлебом и солнечной бродяжной жизнью, которую он так любил.

И в эту минуту, словно торжественная музыка, словно хорал в честь павшего, раздалась гулкая стрельба и прокатилось громкое «ура» сотрудников госбезопасности и народной милиции.

Деревня снова была спокойной и тихой, и многочисленные холмы вокруг нее плавали в полуденном пекле.

Когда арестованных грузили в машину, а было это в первой половине дня, на них уже никто не обращал внимания, Потому что все жители занялись своими делами: обычный рабочий день вступал в свои права. Только Анна Шандова, возглавившая сельскохозяйственный кооператив, с отвращением сплюнула и сказала:

— И эти хотели нас освободить? Вот эти-то? — Она обратилась к остальным: — Ну что ж, товарищи, продолжим наше дело!

И жители деревни, молчаливо поддержавшие ее призыв, без лишних слов начали сводить свой скот в общественное стадо...

Их взяли всех — обоих Босаков, священника, трактирщика Бенеша. Лишь штабс-капитан Кристек был убит в перестрелке. Он не хотел сдаваться и бежал куда глаза глядят, петляя, словно заяц, и бешено отстреливаясь. Но им руководили отнюдь не решимость и отвага. Это была истерия получеловека, который должен был кончить свою жизнь так же бессмысленно, как и прожил. В конце концов одна из очередей, выпущенных по ногам, прошила ему спину, когда он неожиданно нагнулся.

Земан медленно поднимался по тропинке среди поля к шоссе, где его ждала служебная машина. Внизу диковинно петляла между заросших берегов тихая речушка. Там, где ее течение было подернуто мелкой рябью, солнечные лучи отражались множеством серебряных зайчиков. Вдали, за рекой, Высились поросшие лесом холмы. Воздух над ними был настолько чист и прозрачен, что, несмотря на расстояние, можно было отчетливо увидеть верхушки старых елей, усыпанные шишками, и яркую зелень берез.

Боже мой, ведь прошло всего несколько дней с того времени, когда он впервые проходил здесь и смотрел на эту деревеньку, на эти тридцать — сорок побеленных домов, приютившихся в объятиях прелестной долины, на костельчик с пузатым куполом в окружении могучих старых лип, на крышу дома священника, выстроенного в стиле барокко. Здесь Земан впервые вдохнул воздух, настоянный на аромате тысяч трав и меда, здесь он с чувством зависти мысленно произнес, что, наверное, нигде не может быть более спокойной и мирной жизни.

А между тем...

Он повернулся к поручику Житному и Павлу Шанде, которые его провожали, и тихо попросил их:

— Помогите Бланке Мутловой хотя бы в тяжелое первое время. Сделайте это ради меня!

Они восприняли эту просьбу как само собой разумеющееся дело.

Житный, еще находившийся под впечатлением того, что произошло, задумчиво произнес:

— Будет еще много жестоких схваток с противником, Гонза, прежде чем мы завоюем счастливую, спокойную жизнь для нашей прекрасной страны!

Земан сел рядом с водителем, кивнул им на прощание. Машина тронулась и вскоре исчезла за поворотом. Начинался новый день этой великой битвы.

КОНЕЦ ОДИНОКОГО СТРЕЛКА

Тот поздний осенний вечер навевал розовые сны. Приятно было сидеть на границе света и тьмы, греть в руке рюмку с хорошим французским коньяком, слушать грубовато-грустный и в то же время так страстно и правдиво отражающий жизнь голос Эдит Пиаф, льющийся из магнитофона, и смотреть в темноту старого сада, на падающие с деревьев листья.

Арнольд Хэкл, торговый представитель крупной британской фирмы «Бенсон и Бенсон», одетый в безукоризненный вечерний костюм, сидел с небольшой группой гостей на террасе своей виллы в Бржевнове, вероятно, даже не вникая в болтовню трех очаровательных молодых дам и двух мужчин-сибаритов.

Он весь погрузился в свои размышления, улыбался нахлынувшим мыслям, а гости, занятые светскими проблемами и сплетнями, тактично не нарушали его уединения. «Боже, как красив этот город и как мне в нем хорошо!» — думал Хэкл. Он уже видел Рио-де-Жанейро, Нью-Йорк, Лондон, Осаку, Париж, Стокгольм, Афины, Рангун, Каир, Рим, но ни один из этих городов не мог сравниться с Прагой. Может быть, такое ощущение сложилось у него оттого, что в тех местах он должен был много и тяжело работать, чтобы обеспечить свое существование, и в той суровой борьбе у него просто не было времени воспринимать их красоту, чего не скажешь о Праге. Здесь впервые в своей жизни он достиг того, о чем всегда мечтал, — спокойной, обеспеченной жизни, того блаженного состояния души, когда не надо думать о том, что будет завтра, и когда каждый день можно менять хорошо сидящую на тебе одежду, когда у тебя постоянно чистые рубашки и чистые руки, когда ты ходишь по мягким коврам и вокруг тебя красивые вещи и еще более красивые женщины. Чистоту Хэкл любил, он не переносил жару и потому ненавидел тропические и южные города; ощущение пота и грязного воротничка делало его раздражительным и нервозным, наполняло непреодолимым желанием помыться и переодеться. В такие минуты он ненавидел людей и потому мог обходиться с ними сурово и грубо, он готов был отгонять их от себя даже при помощи кулаков до той поры, пока не добирался до душа. И вот такую совершенную чистоту он впервые мог себе позволить только здесь, в Праге. И кроме этого он нашел здесь еще кое-что: ее здания в стиле барокко, ее изумительные дворцы и сады, ее средневековые улочки и золотистые черепичные крыши, башни и купола, мягко разбросанные по обе стороны реки на зеленых склонах и холмах, настолько сочетались с его уравновешенностью, приобретенной к пятидесятилетнему возрасту, что он прямо-таки болезненно чувствовал, как тесно сросся с этим городом, без которого он, вечный странник без родины, не мог бы теперь существовать. Хэкл с нетерпением возвращался сюда из командировок в Лондон, Нью-Йорк, Бонн, как ребенок радовался очередной встрече со своей виллой, которую ему удалось снять за изрядную сумму и с большим трудом.

Как раз несколько дней назад он возвратился из одного такого путешествия к своим английским хозяевам, и теперь, снова дома, он так остро чувствовал свое тихое счастье, что даже улыбался про себя.

Однако неожиданно улыбка застыла на его губах. В глубине сада, за забором, он заметил какую-то тень. Это встревожило его. Убедившись еще раз, что это не галлюцинация, Хэкл поставил рюмку на стол и сказал гостям с изысканной вежливостью хозяина:

— Извините, пожалуйста, я вернусь через минуту.

На него никто не обратил внимания. Через широкие двери террасы он вошел в холл, выдвинул ящик одного из комодов и взял из него маленький браунинг. Проверив, есть ли патрон в стволе, Хэкл положил пистолет в карман и вышел в сад, будто желая подышать свежим воздухом.