Новый Мир ( № 5 2013) - Новый Мир Новый Мир

Что такое африканский ритм, никому не надо сегодня объяснять: он прочно вошел в нашу жизнь. Уже в 1930-е годы наиболее чуткие из европейцев ощутили, что влияние Африки не ограничится танцплощадками, где воцарился джаз, продукт американского посредничества, что другим становится восприятие жизни. В те годы поэт-эмигрант Антонин Ладинский писал: «И мы отлетаем в сиянье / Густых африканских звезд, / Мы покидаем дыханье /Насиженных теплых гнезд» [12] .

Примерно тогда же К. Г. Юнг заметил, что американцы в соседстве с неграми, которых они третируют, незаметно для себя меняются психофизически, все более отдаляясь от своих германских предков. Они становятся как бы «развинченнее», что сказывается на их манере ходить или смеяться, в ребячливой общительности и «почти полном исчезновении интимной жизни». В свою очередь и европейцы начинают подражать американцам.

Сенгор был не вполне точен, положив мысль в основу греческого восприятия жизни. В его время уже было хорошо известно, что греческое сознание раздваивалось между двумя началами, одно из которых принято называть аполлоническим, а другое — дионисийским. Бог виноделия, Дионис символизировал «восторг и исступление» из мира сего, то воспаряя к небу (историю его гибели и воскресения можно рассматривать как отдаленное предвестие Христа), то опускаясь в низины оргийности, где он преображался в смрадного Ночного Козла. Между прочим, у некоторых африканских племен существовали оргийные празднества, в ходе которых женщина совокуплялась с козлом, — ритуал, лишний раз подтверждающий универсальность дионисийства.

Инициированное Ницше «возвращение Диониса» сделало европейское человечество восприимчивым к африканским ритмам, которые прежде оно пропускало мимо ушей, расценивая их как «дикарские». Но тут вдруг проснулась жажда экстатического, конвульсивного времяпровождения, требовавшая все новых музыкальных форм, выстроенных на все более громкозвучных ритмах, провоцирующих резкие телодвижения или как минимум телесные раскачивания, хлопки и т. п.

Если ритмическое громкозвучие неотъемлемо от «гения Африки», то как с этим «гением Африки» справляется Церковь? Пока что это удается католикам, и то лишь отчасти: паства более эмоционально воспринимает свои, африканские песнопения, с участием ударных инструментов (таковые вынужденно допускаются), чем традиционные католические распевы. Иная картина открывается в англиканских храмах. Привожу свидетельства очевидцев: здесь «завывания, смех и ритмические телодвижения» становятся кульминацией богослужения. И совсем чудная картина открывается у пятидесятников (по степени распространенности пятидесятники — на первом месте среди всех протестантских деноминаций): «Им (пастве) особенно нравится пританцовывать и заводить песни, не обращая внимания на проповедника… Случается так, что ему трудно бывает сохранить контроль за богослужением, пока пение не угасает само собой. Тем не менее такое поведение паствы не вызывает осуждения у пастора, ибо успех богослужения зависит от того, в какой мере присутствующими овладел Св. Дух» [13] .

Можно ли передать Благую весть с помощью тамтамов? Леопольд Сенгор считал, что ритмы, в которых живет (а не только поет или танцует) Африка, одновременно имманентны и трансцендентны. В это с трудом верится. Та музыка, которую позволительно назвать трансцендентной — «спущенной» с неба, — это подражание тихому ангельскому пению, впервые прозвучавшему на Земле в ночь Рождества. Тогда как африканская ритмическая музыка — это магическая музыка, питающая воображение «от земли одержимых», как говорили греческие мыслители. Уместно, однако, вспомнить, что в первые века христианства с церковным пением тоже «были проблемы»: ни пеаны в честь Аполлона, ни дифирамбы в адрес Диониса, ни даже античные погребальные песнопения для церковного исполнения явно не годились, а другой, не языческой музыки еще не было. Даже в V — VI веках церковные писатели восстают против «бесчинных воплей», звучащих в церквях, против слишком «страстной» и «безумной» музыки. Должно было пройти время, чтобы были угаданы интонационные основы калофонии (христианского благозвучия). Очевидно, что и Африка должна будет пройти примерно тот же путь. Потому что основы калофонии — внекультурного происхождения. Это «небесная музыка» (католики называют ее cantus firmus), предсуществовавшая человечеству [14] .

Впрочем, может быть, и «тяжелому металлу» найдется место в африканской литургии: он неплохо передает гнев Божий и «скрежет ада».

III

Еще одна «земля надежды» (или «новая земля», каковое выражение тоже употребляют в Ватикане) — Китай. В этой стране у христианства до сих пор не было глубоких корней. В VII веке здесь появились пришедшие с запада несториане [15] , но они со временем растворились среди аборигенов, практически не оставив следов. Начало христианизации Китая было положено в конце XVI века миссионером-иезуитом и выдающимся ученым-синологом Маттео Риччи. Созданная им иезуитская миссия просуществовала в Пекине до начала XX века. В конце XIX развернула свою деятельность православная духовная миссия, но после 1917-го она вынуждена была обратить свои силы на окормление соотечественников, нашедших приют в Китае. В итоге на 1949 год, когда пришли к власти коммунисты, в стране насчитывалось 2 миллиона христиан, едва различимых в общей массе населения.

Сегодня христиан всех конфессий, по разным оценкам, от 80 до 130 миллионов (по некоторым, впрочем недостоверным, оценкам — до 200 миллионов) [16] . Конечно, и 130 миллионов — это лишь десятая часть населения Китая (1,3 миллиарда), но важно, сколь быстро христианство идет в рост. Почти все наблюдатели сходятся во мнении, что между 2040 и 2050 годами (а может быть, и раньше) христиане станут в Китае большинством населения. Подобное происходит и в Южной Корее, близкородственной ему в культурном отношении. Здесь христиане уже стали относительным большинством, составляя 28% всего населения — против 23% буддистов (остальные — в основном неверующие, а также конфуцианцы, шаманисты и пр.) [17] .

В канун последнего (2012 года) Рождества только одно расположенное в Нанкине китайское издательство (с англоязычным названием «Amity Printing Co Ltd») выпустило 100 миллионов (так!) экземпляров Библии на китайском и некоторых других языках, значительная часть которых ушла на экспорт.

Толчок распространению христианства дала, не желая, конечно, того, коммунистическая власть. Многие китайцы именно в христианстве увидели духовную опору, позволившую противостать безбожному режиму, по своей жестокости сравнимому с идольскими царствами, описанными в Библии.  В стране народились общины, которые власти назвали «подпольными», а сами себя они назвали «катакомбными», по образцу апостольских времен. В годы маоистской «культурной революции» появились и первые китайские мученики за веру. С прекращением гонений «катакомбные» стали называть себя «домашними». Некоторые из них продолжают собираться для богослужений у кого-то на дому, но у других давно уже есть свои церковные здания, увенчанные крестом. Главное отличие «домашних» от официально зарегистрированных общин (число членов которых на 2006 год составило 23 миллиона, по данным того же номера «South China Morning Post») в том, что «домашние», если они католики, безоговорочно признают авторитет Ватикана, и если они протестанты, так или иначе связаны со своими зарубежными единомышленниками. Американские евангелические деноминации объединяют, в частности, городскую интеллигенцию, которая видит в христианстве средство борьбы за демократию. А вот это (как и подчинение католиков папе) властям не нравится, поэтому они косо смотрят на «домашних», хотя особо и не преследуют их.

Между прочим, «домашность» большинства христиан является причиной того, что феномен христианизации Китая до сих пор остается малозамеченным.

Но противостояние коммунистической власти, теряющей прежнюю идеологическую выдержанность, постепенно лишается актуальности; следует поэтому задуматься, каковы духовные причины того, что прежде равнодушный к христианству китаец ныне «склонил к нему и слух, и взор». Думаю, что главная причина в том, что в христианстве преодолен разрыв между мироутверждением и мироотрицанием, характерный для традиционного Китая. Господствующее в стране конфуцианство отличает исключительно позитивный настрой; ему Китай обязан всеми своими цивилизационными достижениями. Но конфуцианство умалчивало о сверхъестественном, хотя и не отрицало его существование («Я ничего не знаю о духах», — признавался Конфуций). За духов «отвечали» даосы и китаизированные буддисты, но для тех и других жизнь оставалась бессмысленным кружением, за которым открывалась пустота; даос мечтал о том, чтобы, покинув мир сей, стать «вечным другом луны», буддист — раствориться в пустоте. В прежние времена конфуцианство и даосизм-буддизм были искусственно связаны (стиснуты) в замкнутом пространстве Золотой сферы (образ традиционного китайского мироощущения), эстетически благообразной и в чем-то даже утонченной. Но в итоге катаклизмов, потрясших Китай в XX веке, разбилась Золотая сфера и стала очевидной взаимная противоречивость двух ее половинок. А в христианстве органически связаны мироутверждение и мироотрицание; как и вечное движение — с вечным покоем.