«1212» передает - Хануш Бургер

Она пытается выпрямиться. Глаза становятся колючими.

— Знаешь, кто меня выдал? Полицейский советник с четвертого этажа. Контакт с противником!.. Он имел в виду тебя. Он назвал каждую книгу с твоей полки. И то, что у тебя иногда ночевали товарищи, все-все. Посмотри, чтобы ему сломали шею…

Сестра подошла ближе и вопрошающе посмотрела на доктора.

— Доктору Штербовой необходим покой!

— Оставьте, сестра. Мой муж приехал издалека, нельзя же его просто так…

Ананасный сок, кажется, пришелся ей по вкусу. Она отпила его маленькими жадными глотками. Потом, уронив голову на подушку, с улыбкой тихо спросила:

— Ты еще не забыл про мой портрет?

— Две недели назад я видел его в Люксембурге у друзей. Твои родители оставили его там…

Ева снова смеется:

— Добрые они…

Вдруг она хватает меня за руки и сжимает их:

— Ты покажи этот портрет твоей девушке, чтоб она знала, что ты был в хороших руках…

Мельница смерти

Новое задание

В себя я пришел, только когда выскочил из канцелярии роты на раскаленный солнцем школьный двор в Висбадене. Часовым у ворот стоял Бадди Грогэн. Он отдал мне честь. Вряд ли это было серьезно с его стороны. Скорее всего, он наверняка хочет посмеяться надо мной: как, мол, я буду отвечать на его приветствие. Но вдруг меня осенило: ведь его приветствие относится не столько ко мне и к моему только что полученному лейтенантскому званию, сколько к зеленой долларовой бумажке, которую вновь испеченный офицер должен вручить первому солдату.

В моем старом помятом «рено» сидел Сильвио. Он видел всю эту сцену.

— Честь тому, кто ее заслужил, — сказал он со свойственной ему дерзкой улыбкой. — Ну, как ты себя чувствуешь в рядах нашего офицерского корпуса?

Сильвио уже четыре недели носил офицерское звание.

— Подожди меня, — сказал я, останавливая машину перед зданием комендатуры. — Я не больше пяти минут.

Впервые после долгого перерыва я вновь стоял перед полковником Макдугалом.

Кабинет полковника на этот раз был уютнее, чем на люксембургской вилле: легкая мебель, светлые обои, шторы нарядной расцветки. По случаю присвоения мне офицерского звания на столе у полковника появилась бутылка хорошего французского коньяка.

— Обстоятельства складываются так, что вы должны будете сделать один фильм. Не пугайтесь, — быстро добавил он, — от вас не требуют того, чего вы не понимаете. Сначала вы должны написать сценарий фильма о немецких концлагерях. Мы получили такое задание еще задолго до капитуляции Германии… Вот мы и подумали, что вам это, быть может, доставит удовольствие. Ведь вы много повидали.

Удовольствие! Это было не то слово. Все это отдавалось у меня болью в сердце.

— Так вот, напишите сначала сценарий, а потом посмотрим. Не спешите. Я пошлю ваш материал на одобрение. Вы поедете в Лондон. Посмотрите, что и как. Я слышал, что материал чудовищен. И тот, который имеет Лимей, и тот, что в руках у Фрога, и тот, что есть у русских, если они пожелают сотрудничать с нами в этом деле. Потом вы вместе с каким-нибудь режиссером обобщите этот материал. Если чего-нибудь будет не хватать, доснимите сами. Я распорядился, чтобы вас познакомили с материалом. Лагеря сегодня выглядят точно так же, как и два месяца назад. Останется только подобрать подходящую музыку и текст. Сделаете работу и тогда езжайте домой с чувством, что вы честно выполнили свой долг перед армией…

Спотыкаясь, я спустился по лестнице. В машине было не продохнуть от сигары Сильвио.

Мы поехали во Франкфурт.

Цинизм Сильвио, как никогда, раздражал меня. Мне доверили очень важную работу, которая дает настоящие шансы, чтобы внести какой-то вклад в перевоспитание людей. Значит, в верхах все-таки серьезно относятся к денацификации.

Сильвио сосал сигару. Я осторожно вел машину, объезжая воронки.

— Что ты от меня хочешь? — ворчал он. — Я должен радоваться, что сержант Петр Градец превратился в режиссера и делает фильм о концлагере? Что же ты, прикажешь пересмотреть мне свои взгляды на нашу послевоенную политику? Знаешь, как все это выглядит в действительности? Сержант Градец произведен в офицеры! Но заметь — только после окончания войны! Тебя трижды представляли, но антифашист Градец не мог быть произведен в офицеры в военное время… И вот теперь вдруг тебе присваивают офицерское звание. А почему? Уж не потому ли, что они в долгу у тебя? Они? Конечно, нет. Ты и сам это прекрасно понимаешь…

Шоссе было сильно разбито. Нас то и дело подбрасывало в машине. Сильвио выбросил окурок и продолжал:

— Сейчас идет июль. Пока твой фильм будет готов, настанет Рождество. И ты думаешь, что тогда кого-то заинтересует, что делали немцы в Бухенвальде и Освенциме? Ты серьезно так думаешь? Во-вторых, в армии немало специалистов кино, я имею в виду настоящих специалистов, обладающих опытом. Наверняка, тысяча, если не больше. Тогда почему же они выбрали именно тебя? Да потому, что никто другой делать этого не будет. Каждый хочет поскорее попасть домой, в Голливуд, к родной маме. Ведь для них пробыть лишний день в военной форме — значит попусту потерять время и не сделать никакого бизнеса! Однако бывший антифашист Градец будет драться с кабинетными генералами…

В чине сержанта он этого делать не сможет, так как с ним тогда просто никто не захочет разговаривать. Так вот ему офицерское звание! Это нам ничего не стоит, а Градец будет счастлив. Ведь ты же счастлив, Петр, не так ли? Ты сделаешь фильм. Мы выполним свой долг перед союзниками — и все будет о'кей…

Во мне росло бешенство.

— А ты не думаешь о том, что есть прямой смысл заняться этим делом? Разве можно упускать такую возможность? Кроме того, я хочу лично знать, какая же обстановка была в Бухенвальде на самом деле: как ты мне рассказывал или же как ты написал в отчете!..

Я уже разошелся и решил выложить Сильвио все начистоту, даже если это и будет грозить нашей дружбе.

Сильвио, однако, реагировал очень странно. Несколько минут он сидел тихо, а потом грустно сказал:

— Я прошу тебя верить мне. Я еще ни разу не солгал тебе…

Его слова показались мне лишь вступлением к объяснению, и я ждал его, но напрасно. И только позже, гораздо позже я понял, что, собственно говоря, эти слова и были самим объяснением.

Сильвио был прав относительно моей новой работы. Сказанное им не давало мне покоя, но что я мог сделать? Отказаться? Или, взявшись за дело, умышленно протянуть время, а потом бросить? Я, конечно, мог рассчитывать на своевременную демобилизацию. У меня была благодарность за успешное проведение операции «Эйфель», да и Шонесси, безусловно, поможет мне. Ведь он видел, что я пережил в Терезиенштадте.

Но тогда они найдут себе какого-нибудь подставного голливудского режиссера, который из всего этого материала состряпает детективную ленту. Из-за меня не будет использована возможность показать существо и становление германского фашизма. Курт и Ева никогда бы не простили мне этого!

Неожиданно я живо представил себе структуру будущего фильма. Его можно начать вот с такого же, как сегодня, солнечного дня. В мирном городке где-то в начале 1930 года — на первый взгляд безобидное происшествие: например, скандал кучки коричневорубашечников с хозяином какой-нибудь лавочки. Всю сцену наблюдают собравшиеся вокруг люди, но они лишь наблюдают, ничего не предпринимая, хотя в то время они ничем бы и не рисковали. Судьбу всех этих людей я прослежу с помощью кинокамеры на протяжении нескольких лет. Покажу, как они будут получать награбленное добро из оккупированных районов, как сами пойдут на войну и постепенно станут убийцами. Покажу их в окопах под Сталинградом, где они также будут твердить, что ничего не знали.

Материала для фильма более чем достаточно. Многие бывшие узники концлагерей могут дополнить все это деталями.

Сильвио проводил меня до аэродрома в Майне-на-Рейне.

— Ты, разумеется, во всем прав, — сказал я ему на прощание.

Он сунул мне в руку пачку сигарет:

— Я знал, что ты, старый идиот, все же возьмешься за это дело.

А когда я уже поднимался по трапу на борт самолета, он крикнул мне вдогонку:

— Сделай это лучше, чем я…

Вокруг «площади Эйзенхауэра»

Лондон и через два месяца после окончания войны был похож на выздоравливающего тяжелобольного, на катер после урагана или на боксера после очень тяжелого боя. Слишком много было разрушено и еще не восстановлено. Дома, заводы… и мораль!

То, что произошло с людьми, бросалось в глаза не меньше, чем руины.

В апреле 1944 года, когда мы прибыли из Америки, случаи подпольной торговли маслом и бензином были редкостью. Сейчас же из-под полы торговали чем попало. Всех охватил своеобразный азарт: торговали американскими продуктами из столовых, бензином, парижским дамским бельем и расческами. Девушки и женщины, которые в течение долгих лет хранили верность своим суженым, вдруг в мгновение ока становились жертвами какого-нибудь американского сержанта за несколько пар нейлоновых чулок. И хотя теперь не было никакой блокады, товары совершенно неожиданно исчезали из продажи и перекочевывали под прилавок, возрастая в цене.