Эра беззакония - Вячеслав Энсон

Так и сделали. До вечера отписывали отчеты, кому положено, Калмычков заверял. Сдавали средства связи. А к восемнадцати пошли гурьбой в кабинет начальника Управления. Длинный стол для совещаний мог вместить и двадцать человек, так что расселись вольготно. Много не пили, больше галдели. На огонек заглянул Перельман, но, опасаясь за последствия такого вопиющего нарушения субординации, поскорее смылся.

Калмычков в мелких заботах вынырнул со дна засосавшей его воронки отчаяния. Общался с мужиками, даже спели вместе про оперов и «Нашу службу…». Генерал повесил тужурку на спинку кресла, распевал, обнявшись, вместе со всеми. Вокруг генерала собралась кучка оперов и принялась задалбывать старика вопросами.

Особенно Егоров. Он выглядел пьянее других и ворошил самые нескромные темы. Про прошлое, будущее и настоящее. Генерал отшучивался, но один ответ развернул минут на десять.

Егоров спросил:

— Товарищ генерал! Ходили слухи, что с вас братья Вайнеры Шарапова писали. Правда, это?

— Хватил ты, Егоров, — рассмеялся генерал. — Шарапову лет двадцать пять в сорок седьмом году. Сейчас бы ему под девяносто было. Я, слава богу, на тридцатник моложе. Когда Вайнеры свою «Эру милосердия» писали, я еще молодым бегал.

Кто-то спросил, о какой «Эре милосердия» речь. Егоров презрительно кинул:

— Во-о, молодежь! Ни хрена не знают — и знать не хотят. Кино смотрели «Место встречи изменить нельзя»?

Сразу раздались понимающие голоса:

— А, это? Конечно, смотрели…

Егоров продолжил:

— Это кино по замечательной книжке снято — «Эре милосердия» братьев Вайнеров. Ходили слухи, что наш генерал Арапов прототип тамошнего Шарапова.

— Не совсем так, — перебил его генерал. — Ходили слухи, что мой отец, Петр Сергеевич Арапов, работавший некоторое время в МУРе, мог оказаться прототипом Шарапова. Сам он это отрицал. Но характер преступлений, в раскрытии которых он участвовал, и обстаятельства его ухода с оперативной работы перекликаются с описаными в книге.

Он пришел из полковой разведки. Молодой, наивный капитан. Проявил себя в работе. Лично брал особо опасного бандита. Верил в справедливость закона. В эпоху массовых репрессий. Романтик. Такие в милиции не задерживаются.

Когда закон оказался по одну сторону, а справедливость по другую — со скандалом уволился. В те времена демонстрации не прощались. Мать рассказывала, как они по ночам не спали: прислушивались, остановится проезжающая машина у их дома или нет. Отец держал под подушкой наградной «вальтер», а мать со мной, грудным, и с братом-первоклассником, чуть что, запирал в ванной. От шальных пуль прятал. Сдаваться без боя не собирался.

Пронесло. Других забот у МГБ хватало. Но на работу года три устроиться не мог. В дворниках перебивался. Пока время не сменилось. Потом, в пятидесятых, стал известным адвокатом. Со связями и репутацией. Меня сильно отговаривал от работы в милиции, но я был дурной и упрямый. К тому же причина появилась, по которой я посчитал себя обязанным идти работать в МВД. Дурак был, а не жалею, что так жизнь прошла. Так что «Эра милосердия» — не про меня.

— Про вас, про вас, — не сдавался Егоров. — К вашей фамилии всего одну букву добавить…

— Рад бы, дорогой, — смеялся генерал. — Так ты же начнешь спрашивать: «И где она — обещанная эра милосердия? Что я тебе отвечу?.. А книжку люблю. И фильм неплохой. Как считаешь, Калмычков?

— Неплохой, товарищ генерал. Сейчас таких не снимают, — согласился Калмычков.

— Эра другая, Николай Иванович. Вот в чем беда. Знаешь, какой вопрос задал мне отец, когда я окончательно в милиционеры подался? Он спросил: «Сынок, на чем исполнение законов в нашей стране держится? Почему одни их нарушают, а другие — нет?» Я, конечно, целую политинформацию о справедливости советского общества прочел. Отцу! О справедливости… Он выслушал, похвалил. Но, мягко так, поправил: «Всю сознательную жизнь я наблюдал, как люди исполняют законы из страха перед неотвратимым наказанием. Страх нагнали настолько мощный, что даже ни в чем не виновный человек привык дрожать в ожидании наказания. Куда уж там — нарушить! В воры подавались совсем отчаянные. Кому судьба. Я имею в виду профессиональных преступников. Но страх постепенно уходит. Выросло новое поколение. Про Колыму теперь песенки поют. Подрастут дети у твоих сверстников. На чем будет основано их уважение к закону?»

Я ответил: «На совести. На справедливом отношении друг к другу». «А бессовестные люди?» — спросил он.

«Их просто не будет. В справедливом обществе невыгодно нарушать закон и нести за это наказание, когда можно прекрасно жить честно». Вот так я знал жизнь в свои двадцать лет… Отец усмехнулся: «Не удивляюсь наивности. Яблочко недалеко от яблоньки катится. Но в своей адвокатской практике замечаю противоположную тенденцию. Уходит страх, и на преступление отваживаются совсем мелкие и трусливые люди. Число их растет в геометрической прогрессии. Что ты будешь делать в милиции, если страх окончательно рассеется, а совесть вдруг не проснется?»

Я из разговора вывернулся. Но вопрос запомнил. Дослужился до генерала, но так и не нашел ответ.

— В корень зрил ваш папаша! — на фоне примолкших коллег сказал Егоров. — Так и случилось: страха нет, и совести нет. Клевое общество построили. Живи, как хочешь! Кому теперь нужны законы, если их не выполняют даже те, кто пишет?

— Что же делать? — спросил майор-следователь.

— Что, что… Каждый выбирает для себя. Я — пью, и вам советую! — Егоров поднял бокал. — За нашего начальника Управления! Пока еще есть в милиции генералы, которые задают себе подобные вопросы, служить можно. Вот когда кончатся… Ваше здоровье, товарищ генерал!

Все дружно загалдели, нестройно гаркнули: «Ура!..» Выпили, и еще раз спели про оперов. Через полчасика, когда веселье сменилось на полагающуюся по степени опьянения печаль, и темы «про баб» уступили место темам «про работу», генерал еще раз завернул разговор на «Эру милосердия». Он спросил:

— Николай Иванович, а помнишь главный конфликт этой книжки?

— Стрелять в убегающего бандита или не стрелять? — раньше Калмычкова сунулся с ответом Егоров.

— Это художественное усиление темы. Чтоб жалко было, — генерал окинул взглядом притихших оперов. — Главный вопрос: можно совать карманнику Кирпичу кошелек в карман, или правоохранитель должен быть честен и справедлив? Даже с преступником. Даже для блага людей.

— В этом эпизоде я всегда на стороне Жеглова, — ответил Калмычков.

— Я тоже, — грустно согласился генерал. Остальные закивали головами. — Сколько раз читал, сколько смотрел. Умом понимаю, что Шарапов прав, а душа соглашается с Жегловым. Гнилая у нас душа.

— Почему, товарищ генерал? — не понял Калмычков.

— Потому что любой ценой хочет оказаться правой. А цена — слишком дорогая. Тогда — кошелек в карман, а в наши времена — на любого лоха дело стряпаем из ничего. Пушку подкинем, наркоту. Половина дел уходит в суды сфабрикованными. И мы грешны. И прокуроры. И в судах, люди сидят. Что, не так?

— Так, товарищ генерал, — понуро согласился Калмычков. — Иной раз штампуем преступника из честного человека.

— Честные в наше время редкость, — поправил Егоров. — Я вообще, забыл, когда с честным человеком встречался. Все друг у друга рвут!

— А мы им — кошельки в карманы подсовываем. Так, Егоров? — спросил генерал.

— Получается, так… Вы же нас со службы турнете, товарищ генерал, если процент не обеспечим. Вот и закрываемся!

— Прости, Егоров. Я не в упрек. Так, стариковские мысли. Покоя не дают. Иной раз спрашивают: «Где обещанная эра милосердия?» Не знаю, что ответить. Лейтенантом верил, что где-то рядом. А теперь… В другую какую-то эру шагаем. Если Закон нарушают в первую очередь те, кто его пишет, а за ними те, кто должен обеспечивать его выполнение, что делать простым людям? Получается, декларируем одну жизнь, а живем в противоположной. Причем, все.

— Эра беззакония получается, товарищ генерал, — неуверенно протянул Егоров.

— Разве можно что-то изменить? — спросил Калмычков. — Не мы придумали…

— Правильно, Николай Иванович, — согласился генерал. — В этом мире изменить что-нибудь в лучшую сторону чрезвычайно трудно. Потому он и катится. Надо было удерживать что-то в себе. Человеческое. А мы упустили. Каждый понемногу, а в сумме — полная задница… — Генерал умолк на какое-то время, а потом с виноватой улыбкой закончил: — Самое плохое, что мне год от года все сильнее кажется, что это беззаконие не само по себе разливается. Кому-то это очень выгодно. Жизненно необходимо… Такой вот стариковский маразм… Наливайте, хлопцы! Что нам еще остается.

Врубили музыку. Затухшее было веселье вспыхнуло с новой силой. Степень опьянения «про работу» проехали. Дальше — «кто во что горазд». Часам к девяти к Калмычкову подошел майор Нелидов.