Ритуальные услуги - Василий Казаринов

Он появился в час дня, развернулся на пыльной грунтовке, подал немного назад свои не первой свежести "Жигули", номерные знаки которых были покрыты таким плотным слоем серой пыли и копоти, что разобрать на них было почти ничего невозможно. Наверняка этот видавший виды автомобиль числится в угоне, а впрочем, недолго ему фигурировать в. поисковых сводках, потому что совсем скоро его наверняка обнаружат где-то тут неподалеку, в Косино, на какой-нибудь не слишком шумной улице, брошенным в том самом месте, где водитель пересядет на поджидающее его другое авто и спокойно укатит, растворившись в огромном городе без следа.

Попинав носком ботинка задний правый скат, он открыл багажник, извлек из него плоский черный предмет, напоминавший жесткий футляр не слишком громоздкого струнного инструмента — больше скрипки, но меньше гитары, — и, сунув его под мышку, уверенным шагом направился на загривок холма: должно быть, посещал он этот укромный уголок не впервые и твердо знал, где именно ему удобнее всего вить гнездо.

Те эскизные наброски его облика, что отложились в памяти, оказались при ближайшем рассмотрении далеко не безупречными. Он был меньше ростом, чем казалось, к тому же немного сутуловат и слегка косолап, отчего на ходу напоминал утомленную долгим переходом обезьяну. Еще был он крепко сбит, кряжист, мускулист и жилист — в его внешне, может быть, и невзрачной, явно до традиционных атлетических стандартов не дотягивающей фигуре угадывался скрытый от постороннего взгляда смысл крепко сжатой пружины, способной в нужный момент мгновенно распрямляться, отпуская на волю распирающие ее энергии. В его резкими штрихами очерченном, скуластом лице наверное можно было бы уловить оттенки мужественности, если бы не странное обыкновение то и дело постреливать языком сквозь плотно сомкнутые губы и при этом растягивать рот в секундной, беспричинной и совершенно лишенной какого бы то ни было тепла улыбке, отчего в лице прорастало на мгновение что-то заячье. Покатый лоб его туго стягивал завязанный на затылке узлом платок — на этот раз нейтрального оттенка хаки.

Присев на корточки, он откинул крышку ящичка и, извлекая деталь за деталью из уютных углублений в ложе футляра, принялся неторопливо собирать винтовку. Покончив с этим, он заглянул в окуляр оптического прицела, поводил дулом туда-сюда. Оставшись доволен этой разминкой, он отложил оружие в сторону, улегся на спину в траву и, широко раскинув руки в стороны, затих, словно потерял дыхание, и так пролежал до тех пор, пока на тупиковой полянке не возник катафальный автобус с черной полосой по борту. Из передней его двери потихоньку, стараясь ни голосом, ни жестом не вспугнуть траурную тишину, начали выходить люди в темных одеждах, баюкающие на согнутой в локте руке букеты цветов.

Он неторопливо поднялся из травы, потянулся, разминая суставы, поморщился и коротко зевнул, словно в предчувствии Муторной, рутинной работы, поднял винтовку, еще раз осмотрел полянку через окуляр прицела. Из автобуса между тем вытаскивали гроб, ставили на подставки, а от толпы, вспухшей плотным темным овалом вокруг могильной ямы, один за другим отделялись люди, вставали в головах у покойника. Протяжные, плавно раскачивающиеся слова с тихим шелестом, словно опадающие листья, ложились на желтое лицо лежащего в гробу генерала, обряженного в парадный мундир.

Он усмехнулся и мотнул головой, не глядя опуская руку в футляр и извлекая из него черный напульсник, в котором туго вспухали три вытянутых чехольчика снайперского патронташа. Укрепив напульсник на запястье левой руки, он опять глянул на полянку: траурные речи там уже иссякли, знакомые мне землекопы и еще двое добровольцев из числа прощающихся, пропустив под днище домовины две широкие брезентовые ленты, начали медленно опускать гроб в яму.

Возникла Люка в строгом густо-фиолетовом платье, коротко переговорила с лет сорока грузным человеком, поддерживавшим за локоть крохотную седую женщину, как видно, вдову, на минуту пропала из вида и потом опять появилась, встала в сторонке, чтобы не мешать проходу к могиле отделения солдат, ведомых молоденьким, сильно нервничавшим лейтенантом.

Он осторожно вытащил из ячейки патронташа патрон, с любовью повертел его перед глазами, потом приблизил к лицу и коротко дыхнул на наконечник, словно разогревая коническое жало теплом дыхания, — что ж, это в порядке вещей, профессиональные стрелки, как правило, народ суеверный, и у каждого есть свои приметы. Эта была из разряда хрестоматийных — говорят, на пулю надо вот так легонько дунуть, чтоб ей верней летелось.

Он вставил патрон в патронник, я вышел из своего укрытия за мусорной кучей и спросил:

— Друг, закурить не найдется?

Показалось, что все это длилось бесконечно долго: ленивый поворот его головы на голос, косой взгляд через плечо, припухание сужающихся в едком прищуре век и мое невыносимо долгое кистевое движение, отпускающее на волю одну из "ласточек" фирмы "Глок", — на самом деле все произошло в доли секунды, и "ласточка" четко клюнула его стальным клювом в правое плечо. В его глазах метнулся промельк какого-то простого человеческого чувства, напоминавшего искреннее изумление, и только потом ощущение острой боли слегка замутило его взгляд — сквозь стиснутые зубы он шумно втянул в себя воздух, но не вскрикнул и даже легким стоном не выдал местоположение своего гнезда. Это был сильный противник, наверное, я его недооценил, — я, но не растительный инстинкт, который подтолкнул руку, отпускающую в полет еще одну "ласточку", смачно тюкнувшую его в левую руку. Третья пробила ногу чуть выше коленного сустава, и это был хороший бросок: острое жало вспороло сухожилие, надежно избавив его от желания упражняться в ходьбе или тем более беге.

— Ты похож на бабочку, пришпиленную к коллекционному планшету, — сказал я без злобы или раздражения, подошел, присел рядом, выдернул из-под его руки винтовку, взвесил в руке.

Он лежал в траве, вывернув лицо, и косил на меня смутным неподвижным взглядом, в котором читались не столько боль или отчаяние, сколько то холодное угрюмое выражение, что стоит в желтом взгляде затравленного и уже надежно опутанного веревками волка.

Я вскинул винтовку, заглянул в прицел.

— Хм, хорошая штука эта СВ-94... Калибр двенадцать и семь десятых миллиметра, прицельно бьет километра на два. И на такой-то дальности способна прошить любой бронежилет. Солидная штука, только зачем тебе эта махина? Она же весит больше десяти килограммов без прицела и патронов. А в бронежилетах у нас народ, как правило, не ходит — во всяком случае вон та симпатичная женщина в темно-фиолетовом платье. Ты ведь ее тут караулил? — Я погладил пальцем черную трубку прицела. — Кстати, у тебя стоит хреновая оптика. Возможно, она способна считывать скорость ветра, а электроника учитывает эту поправку при выстреле... Но у нее есть один изъян: он бликует.

— Ты видел? — преодолевая боль, тихо простонал он.

— Если ты имеешь в виду твою охоту за парочкой, предающейся любовным утехам на черной лестнице кабака, то мне трудно сказать. Возможно, и видел. Но главным образом я среагировал потому, что у меня заныло плечо. И ты промазал.

— Бывает, — выдавил он из себя. — Дрогнула рука. Я боялся попасть в нее.

— Нет, — покачал я головой. — Я тебя почуял. Я не могу этого объяснить. Просто наитие. Я чую снайпера. Как-то раз я наплевал на этот инстинкт, и снайпер сработал по мне.

— Почему ты тогда жив?

— Дуракам, говорят, везет.

— Ты не дурак.

— Спасибо на добром слове. Возможно, ты и прав. Во всяком случае, я все знаю. Про то, например, что я должен был лечь вместо Аркадия Евсеевича в дорогой американский гроб. Ну и — почему именно лечь.

Молоденький лейтенант наконец выстроил своих солдатиков. Те передернули затворы, начали поднимать стволы в небо. Я вскинул винтовку, заглянул в окуляр прицела, повел ствол вправо, туда, где на дороге выстраивался траурный кортеж, поймал в перекрестие переднее левое колесо синих "Жигулей". Лейтенант коротко махнул рукой, я выстрелил, сливая плотный звук выстрела с грохотом залпа. "Жигули" стояли достаточно далеко от полянки, и никто за грохотом салюта не заметил, как вдребезги разлетелось поймавшее пулю колесо, а "жигуль", вздрогнув и будто бы предсмертно выдохнув, уронил левое плечо и так, покосившись набок, замер.

Опуская ствол, я подумал о том, что было бы, окажись в этом перекрестии красивый лоб Люки. Да и мой не слишком красивый — тоже. Я бросил винтовку в траву и закурил — наконец-то. Все это время, что мы, бездыханные, провели на холме, мне до одури хотелось глотнуть сигаретного дыма.

— Ну вот. Завтра тебя здесь найдут. И все будет выглядеть так, как будто ты охотился за кем-то. Выстрелил, но дрогнула рука. Вместо человека попал в колесо. Какой досадный промах для такого специалиста, как ты. Ну, отдыхай тут. А мне пора.