Урочище Пустыня - Юрий Сысков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем, вволю нашутились, насмеялись мы в тот вечер. А это, говорят, не к добру. Смотрю я — Алешенька как будто заскучал, пригорюнился, глядя на связиста. С чего бы это, думаю? Решил его немного подбодрить, развлечь чем-нибудь. Спрашиваю у него:
— Во что ты играть любишь? Были у тебя какие-нибудь игрушки?
— Игрушек не было. А играть я люблю в больничку. Я умею ставить диагноз!
— Да что ты говоришь, — удивилась санинструктор Таня. — Поставь кому-нибудь этот самый диагноз.
— Кому, например? — он спрашивает.
— А хотя бы и мне! — со смехом говорит связист.
— А у тебя лицо серое.
— У всех тут серое, брат, с голодухи.
— Нет, не поэтому. Ты скоро уйдешь далеко. Все, у кого лицо серое уходят далеко.
— И не возвращаются? — интересуется связист и натянуто так улыбается.
— Нет, не возвращаются.
— Что ж, от судьбы не уйдешь, — нам он. И вздыхает. Куда-то вдруг засобирался. Пойду, мол, принесу еще дровишек, а то огонь совсем слабенький, печка тепла не дает…
И ушел. И больше не вернулся. Через минуту неподалеку от землянки раздался взрыв, а после выяснилось, что связиста убило осколком мины. Дуриком к нам залетела…
— Ну, малец, у кого еще лицо серое? — с натугой вымолвил мой земляк-уралец.
— Не надо, — сказал я.
— Мальчонка, поди ж ты, Христа ради юродивый, — подал голос кто-то.
— Да мало ли таких смертей? Что ни день, — отозвался другой.
— Так ведь смерть принял именно тот, на которого он показал, — хмуро заметил третий.
И пошли по полку слухи.
— А мальчонка тот, что был не в себе, посмотрел на него, и как вскричит:
— Сей падет лютейшим падением!
И тычет своим пальчиком в него.
В тот же день и убило этого бедолагу. Нелепая смерть — от шальной пули…
— А малец-то, ровно пономарь, говорит по-писаному… Гляди-ка, без остановки.
— Эт точно. Наш пономарь вашего пономаря перепономарит… И мимо не нагадает — все в точку.
Никто из батальона к мальчонке больше не подходил. Никто не хотел знать, когда умрет.
А перед атакой на Пустыню Алешенька будто обезумел от горя. Не хотел нас пускать. Никто и не спрашивал — почему. И так было ясно — лица у нас у всех серые.
— Да, это и в самом деле удивительная история. Не факт, что киндер, про которого ты рассказал, был прозорливцем и мог видеть будущее. Может, это просто совпадение. Но не кажется ли тебе, что чудо в другом? Что ты, Иван Назаров, прежде неизвестный, чужой этому мальчишке человек стал для него светом надежды, Назарянином?
— Ну ты тоже скажешь! Сиротинушке всяк добрый человек ближайший родственник. Кто первый погладит и приголубит. Но в одном с тобой соглашусь: когда таким светом станет каждый для каждого, наверное, что-то и изменится. И, может, прекратятся войны…
— Что-то не верится мне. Гораздо больше меня волнует вопрос: когда же мы вернемся с войны? Именно мы, а не кто-то другой, не каждый? Когда она, наконец, закончится?
— Нет у меня ответа на этот вопрос. Сдается мне, Фриц, нам предстоит совершить долгий и трудный переход. Из ниоткуда в никуда. Лишь тогда война для солдата, даст Бог, будет закончена. А впрочем, для оставшихся в живых, как и для мертвых она не закончится никогда. Они всегда будут носить ее в себе и в той, и в этой жизни…
До полудня Садовский бродил по урочищу, ломая голову над тем, что ему делать дальше. Документов и свидетельств очевидцев не осталось. Последнее письмо от деда пришло из Калинина, где эшелон делал остановку по пути следования на фронт. А через два месяца бабушка получила похоронку…
До приезда в Пустыню ему казалось, что по прибытии на место все каким-то чудесным образом прояснится, появится какая-нибудь подсказка, зацепка, ниточка, сработает, в конце концов, шестое чувство… Но эта обильно политая солдатской кровью земля не хотела отдавать своих безымянных героев.
— Не торопись, — видя, что дело застопорилось, советовал Петрович. — Ты же видишь — у нас тоже пусто. Третий день, а ни одного бойца не подняли. Вообще ничего. Это они нас испытывают. И если не отступишься — все получится.
Садовский решил вести поиски исходя из того, как бы командир немецкой пулеметно-минометной роты организовал систему огня применительно к условиям местности. Где бы он расположил имеющиеся в его распоряжении огневые средства — дюжину станковых пулеметов и полдюжины минометов. От этого зависел общий рисунок боя. Наметив точки, господствующие над окрестностями, Садовский начертил примерную схему расположения немецких позиций и пришел к выводу, что без мощной артиллерийской и авиаподдержки любая фронтальная атака в направлении деревни была обречена на неудачу. Что, собственно, с завидной регулярностью и подтверждалось. Проблема была не только в том, как вступить бой, но и в том, как в случае необходимости из него выйти. Каждый, кто шел в атаку был виден как на ладони и представлял собой отличную мишень — ни спрятаться, ни скрыться. А о том, чтобы вынести убитых и раненых вообще не могло быть речи — все, что попадало в поле зрения вражеских пулеметчиков мгновенно превращалось в решето. Поэтому многие из тех, кто штурмовал Пустыню остались на подступах к ней. На веки вечные…
Для начала, как полагал Садовский, следовало выяснить, как эта местность выглядела в годы войны. Тут ведь все могло измениться до неузнаваемости и тогда все его попытки восстановить подробности той роковой атаки — одной из многих неудавшихся атак — ни к чему не приведут. Карты военных лет давали лишь приблизительное представление о ландшафте. Спросить у бабы Любы? А больше и некого — никого не осталось живых. Столько времени прошло…
Исходив поляну вдоль и поперек, он наметил для себя низинку за невысоким косогором. Ее и следовало проверить в первую очередь. Только здесь можно было
