Легкие шаги безумия - Полина Дашкова

— Есть уже поздно, — заявил Майкл, — я знаю, вы, русские, любите по ночам пить чай на кухне. Но я, с твоего позволения, приму душ и лягу спать. Завтра утром я хочу попасть в Третьяковскую галерею. Я читал, что она наконец открылась.

— Хорошо, Майкл.

Лена рада была посидеть в тишине. Гоша выпил чашку чая и отправился домой. В квартире все спали. Было половина третьего ночи, но Лена знала, что уснуть не сумеет.

Этот ужасный день никак не мог кончиться. Она включила чайник, стараясь не шуметь, вытащила из стенного шкафа в коридоре маленькую стремянку, взобравшись на нее, достала с кухонных антресолей картонную коробку из-под пылесоса, в которой хранились старые рукописи и письма.

В советские времена половина населения страны занималась литературным творчеством. В редакции журналов приходили горы рукописей. В основном это были стихи, но попадалась и проза. Все эти тонны народного творчества полагалось прочитывать, рецензировать и возвращать автору с подробным, основательным ответом.

При каждом отделе литературы был целый полк внештатных литконсультантов, которые занимались этой муторной, но доходной поденщиной. В основном литконсультантами были безработные писатели и поэты, но иногда и сами сотрудники редакций подрабатывали таким образом. Каждый прочитанный авторский лист (двадцать четыре машинописные страницы) стоил три рубля. Прихватив из редакции домой пачку зарегистрированных рукописей, посидев пару-тройку вечеров за пишущей машинкой, можно было заработать лишний полтинник, а то и сотню — если хватит сил прочитать двести сорок страниц графоманских текстов.

Писали все — пионеры и ветераны войны, трактористы и Доярки, шахтеры и летчики, моряки дальнего плавания и домохозяйки. Но больше всего стихов приходило из мест «не столь отдаленных». Это были самые патриотические, самые истые с идеологической точки зрения опусы.

Домушники и насильники писали стихи о Ленине, о партии, о победе коммунизма. Как правило, они не стеснялись вызывать статьи, по которым отбывали срок, прибавляя к этому «не праведно и незаконно осужденный…».

Один пожилой убийца не поленился, пересказал своими словами и записал в столбик текст Гимна Советского Союза.

Тетрадный листочек он обвел красивой рамкой из колосков перевитых красной ленточкой, в одном уголке нарисовал профиль Ленина, в другом — Брежнева, а внизу — серп и молот.

После университета, работая спецкором в популярном молодежном журнале, Лена часто латала финансовые дыры и брала домой рукописи, приходившие в отдел литературы. Но дело было не только в деньгах. Ей нравилось, когда в тоннах словесного мусора неожиданно мелькал слабый проблеск таланта.

Бывало, что литературные творения сопровождались длинными письмами, в которых человек рассказывал всю свою жизнь, изливал душу. Это оказывалось куда интересней самих творений. Как правило, авторы были людьми глубоко одинокими, и несколько корявых четверостиший служили всего лишь поводом высказаться, получить ответ, написать еще.

За годы работы у Лены накопилось сотни три таких вот писем-исповедей, присланных в редакцию и адресованных ей лично. Многие из них она хранила — рука не поднималась выкинуть.

Сейчас, глубокой ночью, она искала в куче старых бумаг несколько писем, присланных когда-то из Тобольска и Тюмени. Одно из них попалось на глаза почти сразу.

"Здравствуйте, уважаемая Елена Николаевна!

Пишет вам Захарова Надежда Ивановна. Мой сын Олег Захаров, старший лейтенант милиции, давал вам читать свой рассказ. Вы отнеслись к нему по-доброму, прислали подробный ответ. Он прислал вам другой рассказ, а вы опять ответили хорошим письмом. Хотя вы и отказали в публикации, но объяснили ему правильные вещи про литературу. И вот он хотел, чтобы вы ознакомились с другим его рассказом. Уже собрался перепечатать на работе и послать вам, но случилось большое горе.

Сынок мой, Олег, был убит бандитским ножом в сердце Вот я высылаю вам его последний рассказ. Товарищ его на машинке для вас перепечатал. Пусть будет у вас этот рассказ на память. Раз хотел сынок мой вам прислать, значит, я и высылаю за него.

Всего вам хорошего, здоровья и спокойствия.

Надежда Захарова, город Тобольск, 12 ноября 1984 года".

Письмо было приколото скрепкой к рукописи. Рассказ назывался «Справедливость». На десяти машинописных страницах излагалась странная история о следователе, который не верит в виновность человека, подозреваемого в убийстве. Этот следователь по имени Вячеслав чувствует, что убийца — кто-то другой.

В основе сюжета лежали не факты и улики, а общие рассуждения. Лене вдруг показалось, что покойный старший лейтенант нарочно не касался в рассказе ничего конкретного. Возможно, речь шла о каком-то реальном, «горячем» деле, и он, по естественной милицейской осторожности, даже в литературном произведении сохранял законную секретность. Но и промолчать не мог. Так волновало его это дело, что решил написать рассказ.

Конец у рассказа был счастливым. Справедливость восторжествовала. Невиновный был выпущен на свободу, его престарелая мать рыдала у благородного следователя на груди, а настоящего убийцу, коварного и хладнокровного, вел конвой к скамье подсудимых.

— Захаров, Захаров, а не ты ли этот добросовестный и честный следователь? И не потому ли тебя убили? — Лена не заметила, что говорит вслух.

Отложив рукопись с письмом, она стала искать дальше. А дальше было еще одно письмо — из ИТУ с длинным номером-шифром. Но Лена знала, что это ИТУ находилось неподалеку от Тюмени.

"Здравствуй, Лена!

Спасибо тебе, что напечатала мое стихотворение в «Антологии одного стихотворения» в журнале. Ты и правда выбрала самое мое любимое, с твоими небольшими исправлениями я согласен. Так и правда лучше. И еще спасибо, что прислала тот журнал моей маме. От нее тебе низкий поклон.

Дела у меня плохие. Можно сказать, херовые. Батю моего судят за шесть убийств. Говорят, что убивал он девчонок молодых. Ерунда это. Он у нас алкаш, за бутылку душу готов продать, и лупил нас с мамой часто. Но он не «мокрушник». Не мог он девчонок насиловать, душить и резать.

Подробности не пишу. Сама знаешь почему. Просто делюсь с тобой, а больше не с кем. Мама все глаза выплакала.

Ты напиши мне — просто так, о чем-нибудь. О чем хочешь, только напиши.

Желаю тебе встретить хорошего парня, выйти замуж, детишек родить. А может, ты и замужем уже? Об этом тоже напиши.

Василий Слепак. 6 апреля 1984 г.".

— Вася, — вздохнула Лена, прочитав письмо, — Вася Слепак… — Она произнесла это вслух и опять не заметила.

Он не рассказал в письме подробности потому, что зековские письма проходили цензуру. И письмо, в котором говорится об уголовном деле, могло не дойти по цензурным соображениям.

Когда-то, много лет назад, Лена выполнила свое обещание. Она пробила публикацию для опущенного зека Василия Слепака. Это стоило огромных сил и нервов.

Стихи авторов «с улицы» публиковались крайне редко, даже в рубрике, созданной специально для начинающих и названной «Антология одного стихотворения», все равно печатали своих — хоть сколько-нибудь своих. Дело было вовсе не в качестве стихотворной продукции. Вся система жизни в советское время была основана на связях и знакомствах — в такой же степени, как теперешняя жизнь в России основана на деньгах.

В те счастливые времена по блату покупали продукты, стриглись, лечили зубы и все прочее. Без блата сложно было нормально родиться, красиво сыграть свадьбу, поступить в институт, занять солидную должность, получить место на хорошем кладбище. Опубликовать стихотворение или рассказ в журнале тоже было сложно без блата.

Разумеется, в этой «блатной» системе бывали исключения. Но они только подтверждали общее правило.

Когда Лена положила на стол перед заведующим отделом литературы своего журнала стихотворение Васи Слепака, которое она выбрала и сама перепечатала на машинке, он брезгливо поморщился и фыркнул:

— Опять ты со своим «самотеком»? Ну куда я это суну? Смотри, у меня план по «Антологии» забит на двадцать номеров вперед.

— Лев Владимирович, пожалуйста, я ведь редко прошу.

— Ты редко просишь?! Да я скоро вообще перестану давать тебе рукописи. Ты постоянно суешь мне какого-нибудь очередного гения из «самотека». Я тебе давал рецензировать Студенца?

— Мне. Но там ничего нет.

— У Студенца ничего нет?! Он — секретарь правления Союза писателей, лауреат пяти премий, и у него ничего нет? Из сорока стихотворений можно было хотя бы на полосу наскрести?

— Нельзя. Любой колхозный графоман пишет лучше.

— А рукопись его ты куда дела?

— Отправила через отдел писем, — пожала плечами Лена.

— О Господи! Покажи хоть копию рецензии. Лена достала свою папку из шкафа, извлекла из толстой стопки рецензий скрепленные два листочка. Заведующий стал читать.