Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине. - Сергей Гусев-Оренбургский

— Отберите себе все, что вам нужно, и положите в кожаный чемодан.

И поручик обратился к нашему приятелю:

— А ты кто?

Тот назвал себя.

— Деньги!

— Денег нет у меня.

— Что-о?

Поручик приставил револьвер к его виску.

— Ну… деньги… Или застрелю!

Тот побелел, как стена. Дрожащими губами он пролепетал;

— Подождите… я схожу, достану.

— Далеко?

— Нет…

— Ну, иди.

И он отправил с ним солдата. Принялся укладывать наши вещи в чемодан. Набив его доверху, он вдруг заинтересовался моими документами.

— Вы адвокат? — обратился он ко мне.

Но тотчас спохватился и овладел собой.

— Я сам москвич, я это дело знаю… снимай свои лакированные ботинки.

Я снял.

Ботинки последовали в чемодан вслед за оставленными вещами. Молчаливый спутник поручика плотно увязал чемодан и вопросительно взглянул на поручика.

— Идем.

Господа офицеры поспешно оставили гостиницу.

После этого первого налета, который мы считали прелюдией к дальнейшему погромному действу, мы все оставили гостиницу и нашли приют тут же во дворе, в квартире своего знакомого. Здесь собралось человек 20 евреев, знакомых хозяина, людей различного общественного положения, различных воззрений и возрастов. Тут был адвокат, член кадетской партии, бывший товарищ министра при Временном Правительстве — правый эсер, холеный купеческий сынок, беженец из Слободки, лакей из ресторана. Мы жались вместе в этой квартире, усевшись рядком, подальше от дверей и окон.

Томительно шло время.

Вдруг в гостинице вновь поднялась тревога.

Как мы потом узнали, в гостиницу вошло несколько человек военных, — офицеры и солдаты, врач и сестры милосердия.

Во главе их был полковник.

Вошедшие начали с того, что успокоили прислугу, а также просили успокоиться и всех жильцов.

Заявили:

— В городе наступило успокоение, больше грабежей не будет, а в случае налетов мы сами будем охранять гостиницу.

Потребовали себе несколько комнат. Все это внесло успокоение среди евреев. Но продолжалось оно недолго.

Вскоре по всем комнатам побежала весть:

— 30.000… требуют 30.000.

Телеграф работал:

— Грабят по комнатам.

Вскоре из гостиницы во двор вышла группа солдат и офицеров.

Вышел и полковник.

— Открыть подвалы! — приказал он.

Он сначала обошел все подвалы, спокойно осмотрел всех бьющихся там в страхе евреев, потом приказал принести себе стул.

Сел посреди двора.

Отдал какие-то распоряжения.

Отдавши честь, офицеры и солдаты по его указанию пошли в одно из подвальных помещений, где хранились вещи хозяина гостиницы и там забрали все хранившееся имущество на миллионную сумму. Все это пропалывалось спокойно, организованно, видимо по заранее выработанному плану, по указаниям сведущих лиц.

— Все? — спросил полковник.

— Так точно.

Окончив этот ординарный, без погромных выкриков, без погромных эффектов, грабеж, полковник удалился со двора.

Вещи были собраны в один из номеров.

Вечером увезены.

Вечером же отряд занялся ограблением всех, оставленных жильцами, номеров.

2. Погром на Подоле

Я не буду, — рассказывает свидетель, — касаться общечеловеческого ужаса, пережитого жителями нашего двора от сильнейшей орудийной, пулеметной и ружейной канонады, когда оконные стекла дрожали, падали и разбивались; когда в течение почти 6-ти часов казалось ежеминутно, что дом всей его тяжестью обрушится на сжавшихся по углам людей. Я расскажу лишь о специфической погромной жути, в которой задыхались исключительно жители-евреи

Началось это в среду, в ночь.

Было часов 11.

Сначала откуда-то издалека, лишь как бы доносимые ветром обрывки вздохов, а потом все ближе и явственнее, все громче и чаще, стали доноситься пронзительные вопли и призывы о помощи.

Преобладали женские и детские голоса.

Они все громче просили о пощаде.

Слышны были уже отдельные, с хриплыми нотками безнадежной мольбы:

— Не убивай-й-те.

Грохали отдельные выстрелы.

Доносился гулкие звуки разбиваемых дверей, звон разбитых стекол.

Во тьме кто-то прошептал:

— Началось…

Тьма была ужасающая, город не освещался электричеством. Кое-где горели свечи, но и они потухли при первых звуках погрома.

Христиане покинули нас.

Не знаю, было ли это вызвано сочувствием к погрому или лишь один инстинкт самосохранения заговорил в них, но как бы то ни было они, все время канонады державшиеся вместе с нами, разбрелись по своим квартирам.

Крепко и прочно заперли за собою двери.

Часов в 5 утра постучались в ворота.

Никто из нас не отозвался.

Стали их выламывать.

Мы пробовали звонить по телефону в Городскую Думу, в Районное Управление, но должно быть провода были испорчены, никто не отозвался. Положение было безвыходное. Не к кому было обратиться за помощью, не было средств предотвратить надвигающиеся муки, а может быть и смерть.

Раздалось 3 залпа.

Обстреливали дом.

Во тьме свирепо-жестокие голоса кричали:

— Отворяй!

Насилу упросили мы нескольких жильцов-христиан вести переговоры с нападавшими. В результате переговоров ворота были открыты и во двор вошло человек 25 солдат, одетых в полную походную форму. Некоторые из них рассеялись по еврейским квартирам и, наскоро пограбив, стали выгонять всех мужчин:

— Во двор, во двор!

Там офицер приказал:

— Отделить евреев от христиан!

— Слушаюсь, господин капитан, — ответил один из солдат.

И, грубо командуя, стал отделять овец от козлищ.

А капитан распоряжался:

— Зарядить винтовки!

Защелкали затворы.

Женщины, следя за всей этой сценой из окон, не выдержали и побежали к своим мужьям и братьям, защищали их своим телом.

Молили капитана:

— Пощадите!

Но капитан, искусственно возбуждаясь, горячился и кричал:

— Из этого дома стреляли!

— Нет, нет, — плакали женщины.

— Отсюда жиды кричали «ура», когда мы отступили.

— Нет, нет…

— Тут живут коммунисты… тут хранятся пулеметы.

Винтовки звякали.

Капитан вдруг изменил тон и тихо сказал:

— Соберите 40.000, иначе расстреляю.

Все засновали, забегали, с всхлипыванием и вздохами. Передали груду шелестящих бумажек. Были забыты пулеметы, выстрелы и воинственное «ура», последовала команда солдатам удалиться. Ушли и скрылись в глубине улицы. Жители, таким образом, убедились, что город занят добрармией снова и стали надеяться, что через несколько часов прочная власть себя заявит и что происшедшее лишь печальный эпизод.

На этом успокоились.

Но прошло несколько часов и от шаткого спокойствия этого не осталось и следа. Прибывшие из города жильцы-христиане рассказали, что в городе идет повальная резня и грабежи еврейских квартир и лавок.

Тут опять стали доноситься вопли.

Грабили соседние дома.

Покинутые соседями-христианами, не имея к кому обратиться за помощью, евреи то метались из квартиры в квартиру, то таились по темным углам и закоулкам с тяжкими вздохами. Наконец, стало им так жутко оставаться в своих помещениях в одиночку, беспомощными, что более 100 человек, старых и молодых, женщин и детей, собрались в квартире проживающего в этом доме раввина Аронсона.

Теснились, жались, ждали…

Часов в 5 вечеря раздался шепот.

— Пришли.

Гулкий стук, треск досок

В квартиру ворвалось 15 человек вооруженных солдат, в новой, так называемой «английской» форме, некоторые с офицерскими погонами и шнурками вольноопределяющихся. Командовал молодой офицер, судя по внешности, манерам, оборотам речи, интеллигент.

Солдаты его величали:

— Господин поручик.

У дверей каждой комнаты расставили часовых. Часовые грозно командовали:

— Молчать… ни с места!

В комнате, где находился я, был оставлен для охраны молодой офицер, в погонах подпоручика. Он был своеобразно вежлив, в хорошо пригнанной шинели, с манерами светского человека, пересыпал речь французскими словечками. Дрожащих от ужаса девушек, когда он их особенно тщательно обыскивал, он успокаивал:

— Не беспокойтесь, мадмуазель.

Забирая из дрожащих рук протянутые ему кольца, серьги и другие драгоценности, говорил галантно:

— Мерси.

Когда, кончив свое дело, он присел, дожидаясь своих товарищей, «работавших» в других комнатах, он вынул из кармана прибор для маникюра и умело и тщательно стал полировать свои ногти, поговаривая лениво, растянуто: