Отцы Ели Кислый Виноград. Второй Лабиринт - Фаня Шифман

Галь вдруг повысил голос: «Но я не об этом! Я о том, что никто, слышите? — никто!!! — не смеет посягать на моё право самовыражения! Между прочим, диски Виви Гуффи я желаю слушать именно в ихний шабат! И именно в присутствии моей сестрицы — чтобы прониклась!» — «Ихний шабат?! — с горечью повторил слова сына отец, а мать резко вскочила и вышла из салона. — А как насчёт уважения к свободе самовыражения другого человека, сестры, например?» — «Эта самая сестра сначала должна научиться правильно пользоваться свободой самовыражения, а для этого она — и он свирепо взглянул на отца, — должна слушаться тех, кто в этом больше понимает!» — «То есть, вас, любимых?» — бесцветным голосом осведомился Моти. — «Да! Начать хотя бы с нас, старших братьев. А впрочем, друг Тимми мог бы ей очень хорошо вправить мозги!» — взвизгнул Галь, повернувшись в сторону брата, требуя поддержки. — «А-а-а!.. Друг Тимми, или, как вы на всю страну объявили, второй отец…» — едко обронил Моти. — «Ага, daddy, именно так! Вот что значит — заниматься чем и кем угодно, только не сыновьями! Что тебе дала твоя работа?! А вот у Тимми и на работу время было, и нам уделять внимание!» — издевательски-вежливо улыбаясь, сообщил ему Галь. — «Да, Тимми — человек творческий и многосторонний… — пробормотал Моти. — Только в армии я не знал, что основные его таланты — в похищении и присвоении себе чужих идей… и чужих детей. Своих-то не завёл!..» Что кричали его сыновья, услышав эту фразу, Моти уже не вникал.

Он не заметил, как в разгар дискуссии в дом вошла Ширли и застыла у двери с тяжёлой сумкой в руках. Она резко, почти бегом, пересекла салон, даже не поцеловав родителей, и поднялась в свою комнату. Моти опомнился: «Ширли, девочка!

Остановись, поздороваемся!» — вскочил и бросился следом за дочкой.

«В общем, всё! — обернувшись от лестницы, неестественным, почти истерическим фальцетом крикнул Моти, и мальчики в изумлении попятились: — Я — ваш отец, и вот вам моё слово: у вас своя жизнь, у Ширли — своя. И прошу, нет! — требую не навязывать ей ваши взгляды! И без того девчонка почти дома не бывает, так вы ещё ей отравляете эти редкие часы в доме!» — отчеканил Моти. Слова сыновей «друг Тимми» довели его чуть ли не до бешенства. Сыновья и жена снова увидели его в сильном раздражении: глаза его сверкали, и руки дрожали, и он вынужден был их крепко стиснуть, опасаясь замахнуться на сыновей.

В сузившихся глазах близнецов совершенно одинаково сверкнула сталь. Галь медленно и зловеще произнёс: «Ну, это мы ещё посмотрим!» — «Что-о?!..» Галь, как бы не слыша отцовского возгласа, объяснил: «Если раньше я мог тебе простить пощёчину, — помнишь? — то теперь я могу и в полицию на тебя заявить. Учти это! С моими-то нынешними связями — мало не покажется… Времена переменились, так и запомни! Короче, dad, я тебя предупредил: попробуй поднять на меня руку! Что до пигалицы, то… сколько ещё времени просуществует её дурацкая школа… и вообще… это их фиолетовое царство в Неве-Меирии… Меирию, — ты, наверно, слышал? — так и так намерены в скором времени присоединить к Эрании. Проведём там реконструкцию — и тю-тю все их мракобесные учреждения! Тогда она, как миленькая, приползёт домой — и будет делать всё, что полагается элитарию». — «Что ты этим хочешь сказать? Ну, про Неве-Меирию…» — «А то! Всем известно, что этот посёлок существует незаконно!..» — «То есть, как?» — ошеломлённо пробормотал Моти. — «А вот так! На территории, где его построили, в своё время жил небольшой, самобытный и древний народ… э-э-э… мирмеи. Именно там, на холмах, стояла их столица Ладенийа… или… как-то так…» — «Чушь какая-то!» — «Не чушь! Это выяснили учёные! Что, не читал интервью Офелии с известным археологом?.. э-э-э…

Кулло Здоннерс его зовут! Я это интервью наизусть выучил!» — прищурился и важно изрёк Галь. — «А сама-то твоя Офелия не из тех же мирмеев?» — спросил Моти у сына. Но тот снова с явным сожалением посмотрел на отставшего от жизни отца, развернулся и, поманив стоявшего с раскрытым ртом брата, потопал к себе в комнату.

Первое время Рути с радостью вместе с Ширли зажигала субботние свечи, Моти делал кидуш на вино, когда в пятницу вечером они втроём сидели в салоне за столом за праздничной трапезой, которую Рути и Ширли готовили вместе. В те шабаты, когда Ширли была дома, Рути немного оттаивала, ей казалось, что она вернулась в дни юности, и она за это была почти благодарна дочери. У неё возникло ощущение, что снова к ним с дочкой вернулось взаимопонимание и тёплая дружба, как встарь. А узнав, какие блюда научилась её маленькая Ширли готовить у Доронов и у её сестры с невесткой, она и вовсе расцвела.

Сыновья взяли за правило исчезать из дома перед самым началом шабата, появляясь только под утро в воскресенье. Поэтому раз в месяц на весь шабат Рути забывала тягостный страх, который у неё стали с некоторых пор вызывать любимые сыновья, её кровинушки. Но больше всего её радовало, что и на Моти шабаты сказывались благотворно: он расправлял поникшие плечи, куда-то уходили признаки вялой депрессии, всё сильнее охватывающей его после возвращения из Австралии, на лице сияла радостная, нежная улыбка, адресованная дочери и жене. Он весело шутил и пел за нарядно накрытым субботним столом. Он как будто снова видел Рути молодой, симпатичной, восторженной девушкой с блестящими серыми глазами. К ним обоим словно возвращались дни молодости…

Наступила зима, и с её приходом Галь и Гай решили положить конец редким, не чаще раза в месяц, субботним трапезам у них в доме. Они перестали исчезать на весь день, а потом и взяли за правило каждый раз с наступлением шабата включать у себя в комнате на полную громкость какой-нибудь новый силонокулл-диск, не прекращая свои сеансы свободы самовыражения до поздней ночи. Всё это они вытворяли независимо от того, была ли сестра дома, или родители справляли шабат вдвоём.

Настал день — и маленький кусочек радости, поселившийся у них в доме, был насильно, как здоровый зуб ржавыми клещами, вырван из их жизни. Так был фактически сорван последний шабат, который Ширли с мамой тщательно и любовно приготовили. Родители и Ширли втроём сели за нарядно накрытый стол, спели песни, Моти произнёс кидуш, потом, после омовения рук — благословение над халами…

В этот самый момент братья с шумом и грохотом скатились по лестнице и, растянувшись возле самого стола, резво вскочили и хором объявили: «Сворачивайте свои игры и освобождайте для нас стол! Через несколько минут к нам придёт Тимми Пительман, с ним будет ещё кто-то из высокопоставленных элитариев!» Галь добавил с ехидной ухмылкой: «А вот всё это — нам тоже подойдёт! Надо же наших гостей принять, как полагается!» — и широким жестом указал на блюдо с пышными халами и бутылки с напитками. Гай подошёл к плате, чтобы снять с неё блюдо с курицей, которую Ширли приготовила по рецепту от Нехамы и Шилат: «Ну, бульончик мы вам оставим, нам эти диетические глупости ни к чему. А вот птичку — отдайте!» Ширли воскликнула: «Это мы готовили на нашу субботнюю трапезу. Если хотите, присоединяйтесь! За столом места всем хватит». — «Вот ещё чего! Выдумала, дура!» — захохотал Галь. — «Тогда… Уберите лапы!» Моти выпрямился и, сверкая глазами, пристально посмотрел на близнецов. Галь оценил ситуацию и нервно проговорил: «Dad, спокойно! — и веско проговорил: — Сейчас Тимми появится, а ты… в таком виде!.. Ты посмотри на себя, daddy, на то, чем ты свою лысину прикрываешь! Словно фанатик!» О лысине, конечно, он ляпнул из вредности: у Моти по-прежнему голова была покрыта, может, менее густой, чем в молодости, но всё же достаточно пышной шевелюрой, правда, смоляную черноту прошивали уже не седые нити, а пряди, и за последние месяцы их становилось всё больше и больше.