За державу обидно - Александр Лебедь

Собеседование прошло по нарастающей: начальник отдела, заместитель начальника управления, начальник управления. С первыми двумя побеседовали весьма доброжелательно, а при встрече с начальником управления генерал-лейтенантом Цыганковым вышла неувязочка. Дело в том, что каждому из вышеперечисленных начальников сопровождавший меня офицер представлял мое личное дело с приколотой сверху маленькой справкой о прохождении службы. И вот, когда я предстал пред светлые очи генерал-лейтенанта Цыганкова, а он бегло ознакомился со справкой, разговор сразу принял крутой характер:

— А как это ты в комдивы метишь? Ты же проходимец! Ты же все должности прошел! Ты же не служил, а отмечался. Это же надо, заместитель командира полка — 2,5 месяца, командир полка — год и три месяца, заместитель комдива год и три месяца! — Далее последовала мораль на тему о необходимости вызреть, набраться служебного опыта, дорасти и официальный вывод: «Коль скоро вы ко мне попали, я вас, конечно, начальнику Главного управления кадров представлю, но этот вопрос вряд ли будет решен положительно!»

Потешность ситуации заключалась в том (правда, я с этим разобрался несколько позднее), что, уходя с командования воздушно-десантными войсками, генерал армии Д. С. Сухоруков сказал: «Лебедь — это последний комдив, которого я назначаю, а дальше — ваше дело!» Отсюда и повышенная придирчивость и, до известной степени, предвзятое отношение ко мне со стороны нового командующего ВДВ.

Пока мы шли по длинному коридору к кабинету Сухорукова, генерал Цыганков не переставал возмущаться: «Это ж надо, молокососа на дивизию ставить! Прокрутился, блеснул, и вот на тебе — дивизия!» Я молчал, про себя прикидывая, что, во-первых, в тридцать семь лет на молокососа я уже никак не тяну, во-вторых, от службы никогда не бегал, кадрированно-кастрированными частями никогда не командовал, при назначении на очередную должность моего согласия мало кто спрашивал, посему и обвинять не в чем, и, в-третьих, если рылом не вышел, зачем было очередное звание досрочно присваивать и вообще всю эту бодягу затевать.

Зашли в приемную, Цыганков пошел докладывать. Секунд через 20–30 пригласили меня. Дмитрий Семенович Сухоруков вышел из-за стола, очень тепло со мной поздоровался. Предложил сесть, минут на 15 мы погрузились в совместные воспоминания. Вопросы сыпались очень часто: «А как такой-то полк?.. А воздушно-десантный комплекс там-то достроили?.. А вот такое-то десантирование помнишь?.. А танкодром уже запущен?.. А парк уже заасфальтировали?.. А как здоровье подполковника М.?..»

В начале беседы генерал Цыганков сидел с непроницаемым лицом. По мере ее продолжения выражение его лица все более и более менялось и в конце, когда Дмитрий Семенович поздравил меня с назначением на должность командира дивизии, выразил уверенность в том, что я достойно пройду собеседование в ЦК КПСС, на лице генерала Цыганкова сияла широкая, радостная, если не сказать восторженная, улыбка. Мы попросили разрешения идти и не успели дойти до двери, как я был полуобнят за талию и отчетливо прозвучала фраза: «Я же говорил, Александр Иванович, что все будет хорошо!»

У меня хватило такта «искренне» поблагодарить генерала Цыганкова за проявленные заботу, участие и содействие. Завтра я должен был идти в ЦК.

Пришел, предъявил партийный билет — пропустили, нашел указанный мне кабинет, представился; попросили подождать.

Прождал часа три с половиной, после чего передо мной весьма вежливо извинились и сказали, что сегодня собеседования не будет. На вопрос, когда же оно будет, последовал ответ, что время будет сообщено дополнительно.

Я уехал к себе во Псков.

Потом был звонок: «Послезавтра собеседование в ЦК». Собрался ехать, но через час дали команду отставить. Прошло еще две недели. Опять звонок: «Прибыть для собеседования!» Прибыл, предъявил партийный билет, прошел к указанному кабинету.

Если в первое мое посещение в кабинете и вокруг него царила благостная тишина, то сейчас картина разительно изменилась. Я не помню подробностей, но суть в том, что где-то в Западной группе войск заблудший танк — вылез на железнодорожное полотно, столкнулся с поездом, погибло и было ранено большое количество пассажиров, шло крутое разбирательство. Шум стоял великий, вокруг ходили распаренные, красные генералы и офицеры. «Ну и попал!»

Пока я прикидывал, как мне дистанцироваться от этих несчастных мужиков и с первых фраз четко обозначить цель моего визита, кто-то потрогал меня за локоть. Я обернулся. Передо мной стояло Некто ростом «метр с кепкой на коньках», лысоватое, пузатенькое, в пронзительных очках: «Вы полковник Лебедь?»

— Я полковник Лебедь.

— Мне поручено с вами побеседовать!

Мы прошли в другой конец коридора, зашли в какой-то кабинет, сели за Т-образный стол и начали беседовать. Стол был совершенно пуст: ни чернильного прибора, ни ручки, ни листа бумаги. Говорил все сорок минут мой визави, причем говорил в манере, присущей М. С. Горбачеву: на третьей минуте нить разговора полностью теряется, и забываешь, о чем говорилось на первой. Мне оставалось сопереживать: «Да», «Нет», «Так точно!» Я никогда ни перед кем не терялся, у меня хорошая память, но как я потом ни пытался вспомнить, что же он говорил, мне это не удалось. Это какое-то особое, высшее, недоступное мне искусство болтовни, «оно, поди, пошто, конечно, а что касаемо относительности, то оно и надо бы, а то случись какое дело, вот тебе и пожалуйста!»

В конце разговора был подведен итог: «Достаточно, идите! Результаты собеседования вам будут сообщены!» Я ушел, сотрясаясь от унижения. Этот свиненок никогда меня не видел и никогда меня не знал, и я не уверен также, что он заглянул в мое личное дело. Сорок минут он, как павлин, распускал передо мной словесный хвост, упиваясь словоблудием, но в его руках была моя судьба. Он сделал вывод положительный, казалось бы, я должен был быть ему за это благодарен, но сделал он его потом, без меня, не объясняя причин, не доводя обоснований. В равной степени он мог бы сделать и отрицательный вывод, и тогда у меня на всю мою дальнейшую армейскую жизнь на лбу сияло бы таинственно-загадочное клеймо: «Не прошел собеседование в ЦК». И никому никогда ничего я бы уже не смог доказать. И все попытки объяснить, что собеседования как такового не было, были бы детским лепетом. Любые объяснения на эту тему рассматривались бы как упорство в своих заблуждениях и давали бы основания политработникам все больше сгущать тучи над моей головой. Образовался бы замкнутый порочный круг, из которого нельзя было бы выбраться. Я тогда ощутил впервые, что я не человек, а винтик, бракованный или нет, не ему, винтику, решать! Годен — ввернут в какую-нибудь дыру, не годен — выбросят.

Такого унижения я не испытывал ни до, ни после того.

Ощущение, что все твои мозги и мышцы, организаторские способности и волевые качества ничто перед любым капризом пузатенькой партийной крыски, непереносимо!

Но решение состоялось: «Да, да!» Приказом министра обороны от 18 марта 1988 года я был назначен командиром Тульской воздушно-десантной дивизии. Тогда я еще не знал, что это назначение совпало с началом нового отсчета времени, именно тогда, в феврале-марте 1988 года начала писаться непредсказуемая, неожиданная, дикая, местами кровавая, местами предельно подлая страница и в истории ВДВ, и в истории Отечества, и в моей личной биографии. Самое печальное заключается в том, что подлость, нечистоплотность, неразборчивость в выборе средств проистекала от людей, занимавших самые высшие посты в государстве. Они там, наверху, преследовали какие-то свои высшие стратегические цели, интриговали, заключали любые сделки, в том числе и с сатаной, а внизу с их подачи, при их активном участии или преднамеренном неучастии, происходило стравливание народов, ширился и рос кровавый беспредел, закладывались основы (если это можно назвать основами) развала и краха великого государства.

Начало агонии

По прошествии нескольких лет тяжело писать, потому что сейчас уже ясно, к каким тяжелым последствиям привели трусость, подлость и конъюнктура. Сколько пролито крови, поломано судеб и сколько еще будет пролито и… поломано…

Тяжело еще и потому, что теперь ясно, к чему может привести своевременное непринятие, может быть, самых крутых и тем не менее государственных, не побоюсь этого слова, мер. Но тогда, в феврале — марте 1988 года, этот чудовищный маховик только начинал раскручиваться. Наверное, нет смысла все описывать подробно, это и утомительно, да и не нужно. Поэтому я постараюсь остановиться на наиболее ярких страницах этого дикого «винегрета», состоящего из всевозможных конфликтов, учений, парадов, показух и просто государственной и армейской дури.

В марте 1988 года я принял дивизию. Принял в момент, когда один из ее полков — 137-й Рязанский — уже более месяца находился в Сумгаите, локализуя армяно-азербайджанский конфликт.