Россия и ислам. Том 1 - Марк Батунский

35 Недаром поэтому Д.С. Лихачев решительно возражает против попыток «некоторых американских ученых рассматривать Византию… как азиатскую страну. Византия и географически и культурно принадлежит Европе» (Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979. С. 11).

Впрочем, в 1932 г. А.Ю. Якубовский обвинил «русскую буржуазную историографию» в том, что она не сумела заметить того факта, что «для отношений между русскими княжествами и половецкой степью более характерными и нормальными являются не войны и набеги, а интенсивный товарообмен» (Якубовский А.Ю. Феодальное общество Средней Азии и ее торговля с Восточной Европой в X–XV вв. // Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР. Вып. 3. Ч. 1. Л., 1932. С. 24).

Великий русский историк В.О. Ключевский напоминал, что через Россию «искони шла столбовая дорога, которой через урало-каспийские ворота хаживали в Европу из глубины Азии страшные гости, все эти кочевые орды, неисчислимые, как степной ковыль или песок азиатской пустыни» (Ключевский В.О. Сочинения. Т. 1. Курс русской истории. Ч. 1. М., 1956. С. 47).

36 Шмурло Е.Ф. Восток и Запад в русской истории. Юрьев. 1895. С. 3–4.

37 Там же. С. 4.

38 Пашуто В.Т. Внешняя политика Древней Руси. С. 8.

39 Там же. С. 118.

40 Она все же воспринималась именно как восточная – несмотря на то что пламя зажженной исламом «священной войны гасло, натыкаясь на обугленные южные окраины страны кипчаков… Поле преграждало исламу путь в Восточную Европу» (Сулейменов О. Аз и Я. С. 162). Надо, наконец, иметь в виду, что упомянутые выше древнерусские походы в мусульманские регионы носили во многом и превентивный характер.

41 «Народ, – подчеркивает советский автор, – находился в постоянной смертельной опасности со стороны южных степей, где, как в гигантском резервуаре, накапливались дикие орды кочевников, беспрестанно врывавшихся на Русь» (Мирзоев В.Г. Былины и летописи // Памятники русской исторической мысли. М., 1978. С. 26).

42 Об аналогичном процессе в тогдашней Западной Европе см.: Батунский М.А. Развитие представлений об исламе в европейско-средневековой общественной мысли // Народы Азии и Африки. 1971, № 4.

43 «Языческая романтика придавала особую красочность русской народной культуре. Все богатырские волшебные сказки оказываются фрагментами древних исторических мифов и героического эпоса… Значительная часть песенного репертуара проникнута языческим мировоззрением» (Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. С. 606).

44 «Архаическое» сознание антиисторично. Память коллектива о действительно происшедших событиях со временем перерабатывается в миф, лишающий эти события их индивидуальных черт и сохраняющий только то, что соответствует заложенному в мифе образу» (Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1972. С. 88).

45 «…Христианский дуализм не был изобретением теологов, а отражал весьма глубинные первобытные представления, существовавшие издревле у всех тех народов, среди которых распространилось христианство» (Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. С. 133–134).

46 Издавна кочевническая Степь именуется «поганой», средоточием «тьмы» (см.: Клейн И. Донец и Стикс (Пограничная река между светом и тьмою в «Слове о полку Игореве») // Культурное наследие древней Руси. М., 1976. С. 65, 69). Но и горы – еще один символ Востока – «русский героический эпос воспринимает как враждебную для себя местность. Горы – это «горы змеиные» «дальние»… там живет Змей Горыныч, давний враг и мучитель Руси. Горы враждебны Полю (символу Руси. – М.Б.), антиподны ему» (Мирзоев В.Г. Былины и летописи. С. 84).

47 Любопытно, однако, что в героико-исторических былинах даже гораздо более позднего времени, чем описываемое нами, «русская география… небогата, и Русь предстает в них пустынной землей, протяженность которой совершенно неясна. В представлениях о чужих землях эпическая условность и географическая неопределенность дают себя знать еще сильнее… Все враждебные земли похожи одна на другую» (Путилов Б.Н. Русский и южнославянский героический эпос. М., 1971. С. 121–122).

48 Дохристианская бесписьменная, фольклорная древнерусская культура имела образную, эмоциональную природу. Но чувства, как известно, всегда выполняют важную гностическую функцию (см. подробно: Симонов П.В. Что такое эмоция? М., 1966; Меграбян А.А. О биосоциальной природе человека // Биологическое и социальное в развитии человека. М., 1977. С. 201), способствуя узнаванию обычных и давно известных предметных образов, «машинальному» пониманию мыслей и действий, «схватыванию» на лету их внутреннего смысла и направленности. Чувства играют значительную «компенсаторную роль» и при встрече с неожиданным, задерживая стихийную эффективность и стимулируя лишь те реакции, которые допустимы и необходимы в данных условиях (Апресян РГ. Эмоциональные механизмы нравственности // Вопросы философии. 1981, № 5. С. 113).

49 Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. С. 129.

50 В русской фантастико-исторической эпике образ Змея – это образ «государственного врага» (Путилов Б.Н. Русский и южнославянский исторический эпос. С. 40). И он (Змей Тугарин), и Идолище идентифицируются с половецкими и татарскими царями (Там же. С. 54–55). С.А. Плетнева рассматривает образ Змея в русской сказке как олицетворение степняков-кочевников, конных воинов, сжигавших деревни и города (Плетнева С.А. Змей в русской сказке // Древние славяне и их соседи. М., 1970. С. 129–131). Но в то же время Змей – это олицетворение язычества, и борьба с ним есть борьба с язычником (Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. С. 69).

51 Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. С. 132.

52 Там же. С. 538.

53 Сулейменов О. Аз и Я. С. 153.

54 От древнетюркского йъзык — степь, равнина.

55 Там же. С. 154.

56 Там же. С. 155.

57 А без анализа язычества мы не сможем понять идеологию (в том числе, конечно, и ее политические и культурные ориентации. – М.Б.) славянских средневековых государств, и, в частности, Киевской Руси (Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. С. 5).

58 Но не только его. В 922 г., еще задолго до христианизации Руси, арабский дипломат Ибн-Фадлан оставил детальное описание длительного погребального ритуала язычников-русских и записал интересный диалог арабского переводчика с одним из русских купцов, выявляющий «идеологическое обоснование сожжения покойников» (Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. С. 275).

Когда только разгорелось пламя грандиозного костра, поверх которого русы взгромоздили ладью с покойником (купец умер в пути, во время плавания), русский обратился к арабу-переводчику: «Вы, о, арабы, – глупы! Воистину вы берете самого любимого для вас человека и из вас самого уважаемого вами и бросаете его в землю, и съедают его прах и гнус и черви… А мы сжигаем его во мгновение ока, так что он входит в рай неминуемо и тотчас» (Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. М.—Л., 1938. С. 83).

59 Зачастую для самовыражения бывает вполне достаточно и этого. Устоявшийся, необогащаемый социальным опытом внутренний мир индивида вполне может найти свое выражение в готовых шаблонах. (См.: Крачфельд Р. Конформизм и творческое мышление. // Contemporary Approaches to Creative Thinking. A Symposium Held in the University of Colorado. N. Y., 1963. P. 122). Надо, однако, помнить и о том, что длительному бытованию этих шаблонов способствовала «стандартность и повторяемость самой ситуации: степные кочевники нападают на земледельческие деревни и уводят население в плен…» (Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. С. 577).

60 Русский героический эпос – для которого типична полярность добра и зла, постоянно сосуществующих друг с другом двух изначально данных бытия (Мирзоев В.Г. Былины и летописи. С. 110), – «резко отличает русский народ и русскую страну от других стран и народов». И если к целому ряду народов запечатленное в так называемом Киевском цикле былин этноцентристское, аксиологическое и категориальное ядро относится довольно терпимо, то татары описываются «всегда одинаково враждебно» (Там же. С. 88). В другом солидном исследовании читаем: «В героико-исторических былинах эпические враги обобщаются в первую очередь в образах татар… Татары в былинах всюду… В них персонифицировались понятия народа о чужеземных захватчиках и насильниках, в различные времена угрожавших русской земле» (Путилов Б.Н. Русский и южнославянский героический эпос. С. 117–118). Между тем, по мнению О. Сулейменова, в предмонгольский период понятия «свой» и «чужой» еще не столь прямолинейны, как, скажем, уже в XIV или в XVIII в. Они лишены этнической окраски. Клички «поганый» «удостаиваются враги, независимо от их расовой и культурной принадлежности» (Сулейменов О. Аз и Я. С. 102). Все же анализ источников свидетельствует, что основная масса негативных эпитетов, особенно носящих характер конфессиональной враждебности, отнесена именно к восточным кочевникам. Интересно в этой же связи наблюдение самого О. Сулейменова, что в «Задонщине», например, русские воины сравниваются с соколами, а татары – с волками, воронами, гусями-лебедями, т. е. с отрицательными образами былинной традиции (Там же). Напомню и об аналогичных примерах в «Сказании о Мамаевом побоище» (Звезда. 1981. № 9. С. 24). И если действительно не было расового антагонизма во взаимоотношениях русских и половцев (Пархоменко В.А. Следы половецкого эпоса в летописях // Проблемы источниковедения. Т. III. М-Л., 1940. С. 391), то отрицать культурный конфликт между Древней Русью и кочевым Востоком, сводя все лишь к неким односторонне понимаемым «феодальным войнам», противопоставляя их «религиозным», «общенародным», «расовым» (Сулейменов О. Аз и Я. С. 145), было бы неверно.