Августовские пушки - Барбара Такман

На пост командира 3-й дивизии и коменданта Льежа по настоянию короля в январе 1914 года был выдвинут его протеже, 63-летний генерал Леман, возглавлявший военную академию. Бывший офицер инженерного корпуса, Леман провел последние тридцать лет — не считая шестилетнего перерыва, когда служил в штабе инженерных войск, — в военной академии; в свое время у него учился король Альберт. В течение семи месяцев, не получая поддержки генерального штаба, он пытался реорганизовать оборону фортов. Когда же разразился кризис, на его голову обрушился поток противоречивых приказов. 1 августа генерал Селье приказал вывести из Льежа одну бригаду, то есть треть 3-й дивизии. По просьбе Лемана король отменил этот приказ. В свою очередь, генерал Селье 3 августа приостановил приказ короля об уничтожении мостов выше Льежа на том основании, что они необходимы для передвижений бельгийской армии. И снова после жалобы Лемана король поддержал генерала в споре с начальником генерального штаба, а в личном письме призвал Лемана «удерживать до конца позиции, которые Вам доверили оборонять».

Воля к обороне страны превышала имевшиеся для этого средства. В бельгийской армии на одного солдата приходилось в два раза меньше пулеметов, основного оружия обороны, чем в германской. У бельгийцев вообще не было тяжелой полевой артиллерии для защиты промежутков между фортами. В соответствии с новыми оборонительными планами намечалось к 1926 году довести численность армии до 150 000 человек, резервистов — до 70 000 и крепостных войск — до 130 000 человек. Однако к осуществлению этого проекта практически не приступали. В августе 1914 года армии удалось набрать 117 000 солдат, призвав всех подготовленных резервистов, а оставшимися категориями укомплектовали крепостные войска. Гражданская гвардия — бравые жандармы в цилиндрах и ярко-зеленых мундирах — была включена в состав действующей армии. Целый ряд обязанностей, которые те выполняли до сих пор, взяла на себя организация бойскаутов. Солдаты действующей армии не умели окапываться, да и не имели для этого инструментов. Не хватало транспортных средств, палаток и полевых кухонь; котлы и другую кухонную утварь пришлось собирать по фермам и деревням. Телефонная связь находилась в плачевном состоянии. В войсках, которые выдвигались на позиции, царил хаос импровизации.

Волна энтузиазма, окутанная туманом иллюзий, несла и увлекала армию за собой. Солдаты, ставшие вдруг популярными, были поражены обилием даров — еды, поцелуев и пива. Нередко походный строй нарушался, солдаты беспорядочно брели по улицам, хвастаясь своей формой и радостно приветствуя друзей. Родители шли вместе с сыновьями, чтобы посмотреть на войну. Мимо проносились реквизированные как транспортные средства шикарные лимузины, груженные караваями хлеба и мясными тушами. Вслед неслись приветственные крики. Столь же радостно встречали появление пулеметов, которые, как фламандские тележки с молоком, тянули собаки.

На заре 4 августа, когда начиналось тихое, прозрачное, солнечное утро, первые захватчики, кавалерийские части фон Марвица, перешли границу Бельгии в 70 милях к востоку от Брюсселя. Кавалеристы держали в руках четырехметровые пики со стальными наконечниками и были вооружены целым арсеналом сабель, пистолетов и винтовок. Крестьяне, собиравшие урожай на придорожных полях, жители деревень, смотревшие на врага из окон, замирали и в страхе шептали: «Уланы!» Чужестранное слово, напоминавшее о диких нашествиях татарских конников, будило в Европе древние воспоминания о варварских завоеваниях. Немцы, выполняя историческую миссию навязывания своей Kultur другим народам, предпочитали устрашающие языковые модели; у кайзера, например, излюбленным было слово «гунны».

Как авангард вторжения, этот кавалерийский отряд должен был вести разведку позиций бельгийской и французской армий, сообщать о возможной высадке англичан, а также мешать разведывательным действиям противника против германской армии, выходившей на исходные рубежи. В первый день в задачу передовых эскадронов, поддерживаемых пехотой на автомобилях, входило овладеть переправами через Маас до того, как будут разрушены мосты, а также захватить фермы и деревни, источники продовольствия и фуража. В Варсаже, деревне близ границы, бургомистр Флеше, повязав через плечо ленту — отличительный знак власти, — стоял на главной площади, а мимо него, цокая копытами по бельгийской брусчатке, проезжала немецкая кавалерия. Подъехав к семидесятидвухлетнему бургомистру, командир эскадрона с вежливой улыбкой протянул ему отпечатанную прокламацию, в которой Германия выражала «сожаление» по поводу того, что ей пришлось, «повинуясь необходимости», вторгнуться в Бельгию. Как говорилось в прокламации, Германия не хочет кровопролития, но путь немецких войск должен быть свободным, а «попытки разрушения мостов, туннелей и железнодорожных линий будут рассматриваться как враждебные акты». В деревнях вдоль всей границы, от Голландии до Люксембурга, уланы разбрасывали эти прокламации, снимали бельгийские флаги с мэрий, поднимая вместо них германские, с черными орлами, и продолжали двигаться вперед, ободренные заверениями своих командиров о том, что бельгийцы воевать не будут.

За ними, заняв ведущие к Льежу дороги, шли бесконечными рядами пехотинцы ударной группировки Эммиха. Серо-зеленое однообразие нарушали лишь номера полков, нанесенные красной краской на остроконечные каски. Следом двигалась полевая артиллерия на конной тяге. Скрипели новые кожаные сапоги и солдатское снаряжение. Обгоняя всех, проносились самокатчики, захватывавшие перекрестки дорог и деревенские дома и тянувшие телефонные линии. Расчищая дорогу гудками, ехали автомобили со штабными офицерами, державшими монокли в глазницах; их денщики с револьверами наготове сидели впереди, а сзади, на багажниках, пристегнутые ремнями, лежали чемоданы. Каждый полк имел свои полевые кухни. Повара на ходу, стоя на подножках, помешивали солдатскую похлебку. Как рассказывают, в германской армии походные кухни ввел кайзер, после того как впервые увидел их на русских маневрах. Совершенство оборудования и точность движения войск были такими, что казалось, захватчики идут парадным маршем.

Каждый солдат нес 65 фунтов: винтовка и боеприпасы, ранец, котелок, шанцевый инструмент, тесак и множество других предметов, пристегнутых к портупее. В одном из мешков ранца хранился «железный паек» — две банки мясных и две банки овощных консервов, две коробки галет, пачка молотого кофе и фляжка со шнапсом, которую разрешалось открывать только по распоряжению офицера. Чтобы владелец фляжки не поддался искушению, проверка ее содержимого производилась ежедневно. В другом мешке лежали нитки, иголки, бинты и липкий пластырь, в третьем — спички, шоколад и табак. На шеях офицеров висели бинокли и кожаные планшеты с картами, на которые был нанесен запланированный маршрут полка, — чтобы ни один немец не оказался в положении некоего английского офицера, жаловавшегося, что бой — это процесс, происходящий, как нарочно, на стыке двух карт. Марш сопровождался песнями. Солдаты пели: «Deutschland über Alles» («Германия превыше всего»), «Die Wacht am Rhein» («Стража на Рейне»), «Heil dir im Siegeskranz» («Слава тебе в победном венце»). Пели на отдыхе, во время марша, на постоях и во время попоек. Те, кто в течение последующих тридцати дней пережил ужас и конвульсии разгоравшейся войны, непрекращающееся солдатское пение вспоминали как самую худшую и жестокую пытку.

Бригады генерала фон Эммиха, подступавшие к Льежу с севера, востока и юга, выйдя к Маасу, увидели взорванные выше и ниже города мосты. Когда они попытались переправиться на понтонах, бельгийская пехота открыла огонь, и немцы, к своему изумлению, оказались в центре настоящего боя; по ним стреляли боевыми патронами, убивали и ранили. Их было 60 000, а бельгийцев 25 000 человек. К вечеру немцам удалось форсировать реку у Визе, к северу от Льежа. Бригадам, атаковавшим с юга, продвинуться не удалось; части, наступавшие в центре, у изгиба реки, вышли на линию фортов, еще не достигнув берегов.

В течение дня, когда сапоги, копыта и колеса германской армии двигались по дорогам и через села, подминая на полях зрелую пшеницу, стрельба постепенно усиливалась, а с ней — и раздражение немцев, которым раньше говорили, что бельгийцы — «бумажные солдатики». Удивленные и взбешенные оказанным сопротивлением, немецкие солдаты, находившиеся в состоянии крайнего нервного напряжения, оказались чрезвычайно чувствительными к первым крикам «Снайперы!». В их воображении сразу же возникал образ злобных крестьян и горожан, стреляющих из-за каждого угла и изгороди. Стоило только прозвучать первому крику: «Man hat geschossen! В нас стреляли!», как сразу же появилось оправдание, ставшее сигналом для развязывания репрессий против мирного населения, от Визе до ворот Парижа. С первого дня фигура беспощадного franc-tireur — «франтирера», сохранившегося в памяти со времен войны 1870 года, приобрела четкие очертания и впоследствии благодаря фантазии, подстегиваемой страхом, достигла гигантских размеров.