Сны Флобера - Александр Белых

Его глаза игриво блестели, голос выдавал высокие нотки. Он вынул некий предмет из внутреннего кармана пиджака. Марго потрогала лацкан, потеребила пальцами материю. Ничего не сказала.

Это был волчок с белым верхом и жёлтым низом. Артур поставил его на край письменного стола и ловко крутанул двумя пальцами, сверкнувшими отполированными ногтями. Волчок легкомысленно завертелся, и в тот же миг запиликала латиноамериканская музыка — популярная ламбада.

— Какая забавная штучка, музычка весёленькая! — иронично воскликнула Марго.

Артур растянул губы в обворожительной улыбке:

— Я купил это специально для вас!

— Ой, спасибочки! — искренне, по — детски обрадовалась Марго.

Волчок вертелся до самого края и скатился со стола на пол, под ноги Артуру.

— Кстати… — он сделал паузу, которая обозначилась вздёрнутыми тонкими бровями и слегка прикрытыми глазами, — вы знаете, кого я видел в Токио?

Он наклонился за игрушкой.

— Нет, конечно.

— Ни за что не догадаетесь! Ореста, моего однокорытника! Он шёл с какой‑то дамой… Интересная такая женщина, надо сказать…

— Ах, вот как! Ты с ними разговаривал?

— Нет, не пришлось, затерялись в толпе.

— Как она выглядит?

— Ну, взрослая довольно‑таки. Я бы сказал, ну, ассирийского типа, как Джуна. Лицо, как маска из театра Но, возраст неразличим. Кстати, вы знаете, что актёры этого театра — это парии, как и гейши? Был такой случай…»

— Удивительно! В таком большом городе…

Марго поднялась, отложив свитер. Она вышла на кухню, чтобы скрыть внезапное волнение. «Почему, почему?.. — упоминание об Оресте задело её сердце, словно острым коготком. — Ну и что, пусть, чего теперь, ведь уже прошло…» — Марго путалась в бессвязных мыслях. Её гость снова завёл волчок, жизнерадостная музыка вызвала у Марго вспышку бессильной ревности. Она стала шумно хлопать дверцами, чайником, чашками. Это кое‑как заглушало голоса в её сердце. Волчок продолжал звучать, всё громче и громче. Одна слезинка тайком скатилась в чашку с горячим кофе. Хлюп! Этот звук показался ей невероятно громким, переполнившим чашу отчаяния. «Не расплескать бы отчаяние, не расплескать!..» Новая жизнь Ореста под крылом Исиды представлялась ей сплошной ламбадой. На балкон прилетели две сороки и громко, по — весеннему затараторили.

— Что, белобоки, городские сплетни принесли на хвосте? — сказала Марго и, взяв поднос, пошла в комнату, где её ожидала новая игрушка — Тамагочи.

— Как забавно! Ага, он подаёт сигналы, когда ему что‑то нужно, и я должна нажать на эту кнопочку. Понятно! — говорила Марго.

Официозная в коридорах азиатского факультета, она пыталась быть обаятельной простушкой в беседах за чашечкой кофе, а особенно за коньячком.

— Да, да! В игрушке запрограммированы все человеческие функции. Когда пописать, когда покушать, когда уложить спать — всё, всё, всё! И болезни, и секс, и смерть тоже, — пояснял Артур.

В их ворковании было что‑то от гоголевских дамочек, «приятных во всех отношениях». Они пили кофе мелкими глотками, покуривали импортные сигареты. Артур, щедрая душа, уступил ей початую пачку.

— Вот причуда так причуда! О ней заботишься, при этом никаких забот! Ни пелёнок. Ни готовки. Ни стирки. Ни — ни…» — подумала Марго. Ей понравилась никчёмная игрушка, эта глупенькая забава для одинокой женщины. Четыре месяца назад (Орест бегал сломя голову по инстанциям, ругая бюрократию, собирал бумаги на отъезд) у неё случился выкидыш, когда она пыталась вкрутить лампочку и, сходя с табурета, оступилась…

Её лоно отвергло плод любви. «Я бы родила, пошла бы на любой позор, пусть говорят что хотят…» Орест не знал о её беременности и никогда не узнает о том, что переживала Марго в дни его радостных хлопот. Он покидал её ради другой женщины. Она отпускала его добровольно, подавляя эмоции, со смешными напутствиями, за которыми скрывалась и горечь, и облегчение:

— В конце концов, нам нужны свои люди в Гаване…

Какая ирония, какой славный паллиатив! Вместо возлюбленного у Марго завелась заводная электронная игрушка, Исида же приобрела Ореста — ну, чем не тамагочи? «Вот и обменялись!» — саркастически подумала Марго. Проводив гостя, она достала пишущую машинку, вставила лист, щёлкнула по клавишам. «Гейша — это не проститутка, как, наверное, вы думаете…» Марго очнулась от наваждения и забила непонятно откуда выплывшую глупую фразу литерой «Х». Она стучала долго, заглушая сорочью трескотню за окном, пока клавиша с этой буквой не стала западать. Это были её маргиналии, перепечатанные с полей рукописей на отдельный листок;.

Сочиняя книжки, Марго находила утешение в том, что воздвигает себе посмертный памятник — нельзя сказать, что он был нерукотворным, потому что от этой работы у неё ломило пальцы в суставах. «Правда, этот памятник в постель не уложишь!»

СОРОКА — ВОРОВКА

В один из тёплых дней Марго открыла балкон настежь, вымела его, выставила просушиться старое кресло под лучи весеннего солнца. Воробьи веселились, воровали друг у друга пух для своих гнёзд. В тюрьме пробили склянки. Марго вынесла своё вязание, поставила рядом на подоконник чашечку дымящегося кофе. Сорока на телеграфном столбе, занятая своим птичьим хозяйством, успевала замечать между делом, как поблескивают на солнце проворные спицы в руках женщины. И вот, дождавшись, когда соседка в очередной раз отлучится, сорока спланировала на балкон и, подхватив клювом вязание вместе со спицами, улетела. Когда сорока пролетала над территорией тюрьмы, порывистый ветер сбил её — вязание выпало из клюва; сорока нырнула вниз, но, увы!

Новое вязание Марго, которое когда‑то было свитером Ореста, упало под ноги прогуливающихся во дворике заключенных. Один из них, пока охранник не видел, схватил его и спрятал за пазухой. Бесценная находка! В камере вязание снова распустят, нить протянут из окна в окно тюрьмы. Это называется «почтовыми дорогами», по которым заключенные сообщаются друг с другом, передают записки от родственников и друзей, сахар, чай, кофе, даже книги (свёрнутые «колбаской») и всё, что может пройти сквозь отверстие величиной с наручные часы. Нити оплетают всю тюрьму, как паутина. В каждой камере начертана на стене таблица с номерами — индексами, которые присваиваются заключенным. Не было случая, чтобы почта не доходила до адресата или, тем паче, была украдена по пути. Даже государственная почта не гарантировала абсолютную надёжность, особенно если это касается зарубежных отправлений, проходящих через таможенный контроль, где могут быть изъяты вещи или, как это бывало в советское время, книги. Однако если администрация тюрьмы обнаруживает «почтовые дороги», она немедленно уничтожает их. После чего начинается кропотливое восстановление «дорог». На их строительство идут все трикотажные и шерстяные вещи, вплоть до носков. «Дороги» движутся день и ночь, непрерывно, в течение десятилетий. Если внимательно присмотреться из ближайшего окна напротив тюрьмы, то у непосвящённого может возникнуть галлюцинация, будто это движутся тюремные стены, будто они живые.

Труды и дни госпожи Исиды наполнились новым смыслом, который питал её очаровательными иллюзиями. В палитре её однообразной жизни появилась яркая краска. Так, бывает, вспыхнет красный клён в горах в провинции Точиги, и замирает путник, поражённый красотой. Это были приятные заботы. Она сновала по Токио (то на метро, то на велосипеде) вместе с Орестом, как коробейник с расписной торбой, знакомила его со своими приятельницами и нужными людьми, водила на банкеты, презентации, они посещали школы, университеты, знакомились с профессорами, богатыми стариками и старухами. Орест полностью подчинился её воле, вернее сказать, отдал себя в её распоряжение. Кто‑то сказал, что госпожа Исида носится с этим милашкой, как с воздушным карпом на длинном шесте в День мальчиков. Казалось, этот мальчик был из породы тех, которые легко идут на поводу, легко привязываются. «Ой, какой послушный мальчик, какой смышленый!» — радовалась Исида.

Наконец, его пристроили сразу в три школы: японского языка для иностранцев, каллиграфии и в частные классы этикетного языка для служащих госпожи Канды, вдовы дипломата. Его неделя была загружена полностью, он рано утром уходил и возвращался поздно вечером, поэтому не так‑то много времени было у него, чтобы навещать свою хозяйку. Её забота о мальчике была почти незримой, но всегда ощутимой: он приходил, а на столе уже стоял завтрак или фрукты, постель проветрена, в рисоварке приготовлен рис. Вечером она справлялась по телефону о его нуждах. Как ей хотелось, чтобы он пришёл к ней в офис и приласкался, как ребёнок, рассказал что‑нибудь, рассмешил; она бы угостила его сладостями. Вот так незатейливо скрашивал бы он её досуг…

В воскресенье Токио становился безлюдным, Орест на велосипеде совершал экскурсии: Уэно, Нихонбаси, Гиндза, Императорский дворец, Синдзюку, Акихабара, Асакуса — каннон, Роппонги. Он оставлял велосипед на какой‑нибудь станции метро, спускался вниз и ехал без всякой цели. Весна была в разгаре, цвела сакура. Как‑то он вышел на станции Ёцуя, повинуясь всего лишь беспечному настроению. В поезде подмигивал пухлощёкому мальчику, который все время оглядывался из‑за руки мамаши на Ореста.