Сочинения - Уильям Теккерей

Я нашел своего кузена Улика в Дублине в незавидном положении, – он растолстел и окончательно сел на мель; его преследовали ростовщики и кредиторы, он ютился по углам и выходил только к вечеру, чтобы отправиться в Замок или ближайший трактир сразиться в карты; но это был все тот же славный, бравый малый, и я намекнул ему на мое увлечение леди Линдон.

– Графиня Линдон! – воскликнул бедняга. – Вот уж подлинные чудеса! Я и сам вздыхаю по одной молодой особе из Бэллихэкских Килджоев с приданым в десять тысяч фунтов, – леди Линдон ее опекунша. Но как может парень, у которого и штанов-то порядочных нет, мечтать о такой невесте? Я мог бы с таким же успехом сделать предложение самой графине.

– Не советую, – оборвал я его, смеясь, – человек, который на это осмелится, раньше умрет! – И я рассказал ему о своих планах касательно леди Линдон. Честный Улик, немало дивившийся моему широкому образу жизни, моим приключениям и связям в аристократических кругах, узнав о моем намерении жениться на самой богатой невесте в Европе, был окончательно сражен подобной смелостью и предприимчивостью.

Я поручил Улику отправиться под каким-нибудь предлогом в окрестности замка Линдон и сдать в ближайшую почтовую контору письмо, которое написал, изменив свой почерк; в этом письме я приказывал лорду Джорджу Пойнингсу немедленно убираться восвояси, предупреждая, что большой приз не для таких, как он, что в Англии вдоволь богатых невест и никто не позволит ему похищать их из владений капитана Метеора. Получив с почтовой оказией безграмотное послание, написанное на грязном клочке бумаги, молодой лорд, будучи человеком не робкого десятка, конечно, лишь посмеялся.

Однако, на свое несчастье, он вскоре объявился в Дублине; за ужином у лорда-наместника был представлен шевалье Редмонду Барри; перекочевал вместе с ним и другими джентльменами в клуб Дейли, и здесь в споре о родословной одной лошади, в коем, по общему признанию, я был прав, вспыхнула ссора, приведшая к дуэли. С самого приезда в Дублин у меня не было еще ни одной встречи, и все любопытствовали, заслуживаю ли я своей громкой славы. Я никогда не хвалюсь заранее, зато уж, когда нужно, не промахнусь; и бедный лорд Джордж, у которого была твердая рука и зоркий глаз, но только выучку он прошел в неповоротливой английской школе, стоял, как овечка, перед острием моей шпаги, покуда я выбирал место для удара.

Моя шпага пробила его кирасу и вышла из спины. Упав, он сердечно протянул мне руку и сказал: «Мистер Барри, я был неправ!» Мне стало не по себе от такого признания, ибо спор затеял я, и с предумышленной целью закончить его поединком.

Рана месяца на четыре уложила его в постель, и та же почта, что доставила леди Линдон сообщение о дуэли, принесла ей послание от капитана Метеора, гласившее: «Это – номер первый».

– Ты, Улик, – сказал я, – станешь номером вторым!

– Хватит и одного! – ответил мой кузен.

Но у меня уже созрел план, как облагодетельствовать этого честного малого и в то же время продвинуть мои собственные планы касательно вдовы.

Глава XV. Я ухаживаю за леди Линдон

Дядюшке так и не простили участия в походе Претендента в 1745 году, и поскольку приговор не был с него снят, он не мог вместе с любящим племянником воротиться в страну наших предков; доброго старого джентльмена ждали здесь если не казнь через повешение, то в лучшем случае гадательное прощение после долгой и томительной отсидки. И так как во всех моих житейских затруднениях я привык опираться на его опыт, то и обратился к нему в эту критическую минуту, испрашивая у него совета в вопросе моей женитьбы на вдове. Я сообщил ему про ее сердечные дела, как они описаны в предыдущей главе, рассказал, что она отличает юного Пойнингса и забыла старого поклонника, и в ответ получил письмо, богатое мудрыми указаниями, коими не преминул воспользоваться.

Добрый шевалье в первую очередь поведал мне, что он перешел на квартиру и стол в монастырь миноритов в городе Брюсселе и подумывает о спасении души, собираясь уйти от света и отдаться суровому подвижничеству. Относительно же прелестной вдовы писал: «Если женщина так богата и отнюдь не дурна собой, не удивительно, что около нее толкутся поклонники; а как она и при жизни супруга поощряла твои ухаживания, то отсюда следует, что ты не первый, кому она оказывала столь лестное предпочтение, и, надо думать, не последний.

Кабы не подлый приговор, висящий у меня на шее, – писал он дальше, – и не решение удалиться от мира, погрязшего в грехе и суете, с радостью поспешил бы я к тебе, мой мальчик, дабы помочь в столь щекотливом деле, когда решается твоя судьба, ибо, чтобы довести его до счастливого конца, мало твоего испытанного мужества, нахальства и смелости, в коих среди сверстников ты не знаешь равного (что до «нахальства», оставляю его на дядюшкиной совести, – как известно, я всегда отличался редкой скромностью); но если у тебя и хватает смелости для выполнения задуманного, то нет изобретательности; ты не способен начертать план действий, последовательно и неуклонно ведущий к цели, требующий трудов и времени для претворения в жизнь. Тебе бы и в голову не пришла та блестящая идея насчет графини Иды, которая едва не сделала тебя владельцем величайшего состояния в Европе, если бы не совет и опыт бедного старика, который ныне сводит последние счеты с миром, готовясь проститься с ним навеки.

Что касается графини Линдон, то мне не известно, каким манером ты собираешься ее покорить, и в то же время я лишен возможности изо дня в день, смотря по обстоятельствам, давать тебе разумные советы. Я могу лишь набросать общий план действия. Судя по письмам, какие слала тебе эта глупая женщина в самую горячую пору вашей переписки, оба вы изощрялись в выспренних излияниях, и особенно щеголяла этим ее милость; она – синий чулок и обожает всякую писанину; обычной темой ее был несчастный брак (излюбленный припев всех женщин). Помнится она все жаловалась на судьбу, связавшую ее с недостойным.

Я не сомневаюсь, что среди вороха хранящихся у тебя писем найдется немало таких, которые могут ее опорочить. Просмотри их внимательно и выбери те, что подходят для этой цели, да пригрози, что ты это сделаешь. Сперва обращайся к ней уверенным тоном возлюбленного, предъявляющего свои неоспоримые права. А не станет отвечать, протестуй, ссылаясь на прошлые обещания, приводи доказательства ее былой склонности, угрожай отчаянием, злодейством, местью, если она окажется неверна. Испугай ее – ошеломи каким-нибудь дерзким поступком, пусть видит, что ты на все решился. Да что учить ученого! Твоя шпага прославилась на всю Европу, о твоей храбрости рассказывают чудеса, потому-то леди Линдон и удостоила тебя заметить. Пусть о тебе заговорит весь Дублин: удиви их там роскошью, смелостью, безрассудством! Эх, жаль, меня нет с тобой! Я бы сделал тебе репутацию, до какой ты ввек не додумаешься, – у тебя просто не хватит воображения! Но что об этом толковать, разве я не отрешился от мира и его суеты?»

Советы дядюшки, как всегда, заключали в себе бездну здравого смысла, потому-то я и привожу их здесь, опуская пространные описания его молитвенных бдений и покаяний, каковые занимали его теперь превыше всего, а также конец письма, посвященный, как всегда, истовым молитвам о моем обращении в правую веру. Ибо дядюшка неизменно прилежал к своему исповеданию, я же, как человек долга и твердых принципов, держался своего; а если так смотреть, безразлично, что одна религия, что другая.

Следуя этим указаниям, я написал леди Линдон, известил ее о своем приезде и, назвавшись самым преданным ее почитателем, попросил дозволения нарушить ее печальное затворничество. Когда же на письмо мое не отозвались, написал вторично, вопрошая, неужели она презрела былое и того, кого дарила своей близостью в некую счастливую пору? Неужто Калиста забыла своего Евгенио? С тем же слугой я послал маленькую шпагу для лорда Буллингдона, а также записку на имя его гувернера; кстати, у меня хранился вексель почтенного магистра, не припомню уж, на какую сумму, во всяком случае, бедняге не доставило бы удовольствия, если бы я его подал к взысканию. В ответ пришло письмо от секретаря миледи, где значилось, что леди Линдон слишком потрясена недавней тяжелой утратой, чтобы видеть кого-либо, кроме ближайших родственников; в записке же моего друга-гувернера пояснялось, что юный родственник, в чьем обществе госпожа обрела утешение, не кто иной, как милорд Джордж Пойнингс.

Это-то и повело к моей ссоре с молодым джентльменом. В первый же его приезд в Дублин я вызвал его на дуэль.

Когда весть о поединке достигла вдовы в замке Линдон, газета, по словам моего осведомителя, выпала у нее из рук. «Чудовище! – воскликнула она. – Он не остановился бы и перед убийством, с такого станется!» – а маленький лорд Буллингдон, обнажив шпагу, ту самую, что я ему подарил, – этакий щенок! обещал разделаться с негодяем, покусившимся на жизнь кузена Джорджа. Когда же мистер Рант открыл ему, чей это подарок, проказник поклялся, что все равно меня прикончит! Вот зловредный бесенок – как я, бывало, его ни умасливал, он все равно глядел на меня волком.