Сочинения - Уильям Теккерей

Когда весть о поединке достигла вдовы в замке Линдон, газета, по словам моего осведомителя, выпала у нее из рук. «Чудовище! – воскликнула она. – Он не остановился бы и перед убийством, с такого станется!» – а маленький лорд Буллингдон, обнажив шпагу, ту самую, что я ему подарил, – этакий щенок! обещал разделаться с негодяем, покусившимся на жизнь кузена Джорджа. Когда же мистер Рант открыл ему, чей это подарок, проказник поклялся, что все равно меня прикончит! Вот зловредный бесенок – как я, бывало, его ни умасливал, он все равно глядел на меня волком.

Ее милость ежедневно слала гонцов справляться о здоровье лорда Джорджа, и в надежде, что, испугавшись за его жизнь, она непременно прискачет в Дублин, я решил схитрить: устроил так, чтобы ей сказали, будто мистер Джордж в тяжелом состоянии; будто ему день ото дня все хуже и будто Редмонд Барри, опасаясь дурных для себя последствий, скрылся неведомо куда. Об этом исчезновении я даже поместил заметку в местном «Меркурии», хотя отбыл всего-навсего в город Брей, где жила матушка и где, на случай грозивших мне неприятностей, я мог рассчитывать на гостеприимство.

Те мои читатели, в ком силен голос сыновнего долга, пожалуй, удивлены, что я еще не описал своей встречи с любезной матушкой, которая столь многим для меня жертвовала в моей ранней юности и к которой, как преданный и любящий сын, я должен был чувствовать искреннее и нерушимое уважение.

Но у джентльмена, вращающегося в высших кругах, существуют многообразные светские обязанности, перед коими должны отступить на второй план личные чувства и привязанности; а потому, вскоре после моего приезда, я уведомил миссис Барри о моем возвращении, выразил ей свою сыновнюю любовь и преданность и обещал лично их засвидетельствовать, как только мне позволят мои дублинские дела.

Нечего и говорить, что дел этих было немало. Мне предстояло купить лошадей, устроиться в новой квартире и начать светскую жизнь. Едва стало известно, что я покупаю лошадей и собираюсь жить на широкую ногу, ко мне хлынул такой поток посетителей, как знатных, так и незнатных, и посыпалось столько приглашений к обеду и ужину, что все ближайшие дни я и думать не мог о поездке к миссис Барри, хоть и рвался к ней всей душой.

А между тем, узнав о моем прибытии, добрая душа решила устроить пир и позвала своих скромных брейских знакомых; к сожалению, в назначенный день мне пришлось поехать к лорду Бэллирегету (по приглашению, полученному значительно позднее), и я вынужден был нарушить свое обещание быть у миссис Барри на ее скромном празднестве.

Чтобы подсластить обиду, я послал ей атласный сак и бархатную робу, купленные в лучших дублинских модных лавках (матушке я, конечно, написал, что привез их для нее из Парижа), но нарочный, который доставил эти свертки в Брей, тут же вернулся с моими дарами, с разорванным чуть ли не до пояса атласным саком. Я понял и без объяснений, что моя добрая родительница чем-то недовольна; и в самом деле, по словам моего посланца, она, выйдя за порог, задала ему жестокую трепку и, уж, верно, не постеснялась бы оттаскать за уши, если б ее не удержал какой-то господин в черном сюртуке, – судя по описанию, не кто иной, как мистер Джоуле, ее клерикальный друг.

Прием, оказанный моим подаркам, внушил мне скорее страх, чем радость в предвкушении близкого свидания и еще на несколько дней отдалил мой приезд. Я отправил миссис Барри смиренное и подобострастное послание, но не получил ответа, хотя не преминул описать, как по дороге сюда я посетил Барривилль и другие заветные места, взлелеявшие мою юность.

Признаюсь без ложного стыда, миссис Барри единственное человеческое существо, внушающее мне страх и трепет. Я помнил ее бешеные вспышки гнева в бытность мою ребенком и еще более бурные и тягостные сцены наших примирений и, чем отправляться самому, не нашел ничего лучшего, как послать к ней моего фактотума Улика Брейди. По рассказам кузена, он был удостоен такой встречи, что не отважился бы поехать вдругорядь даже за двадцать гиней; его выгнали из дому со строгим наказом сообщить мне, что мать отреклась от меня на веки вечные. Родительское проклятие произвело на меня сильное впечатление, – я всегда был почтительнейшим сыном, – и я решил поехать к ней возможно скорее и грудью встретить неизбежные сцены и упреки в чаянии последующего примирения.

Как-то я принимал у себя цвет местной знати. Провожая по лестнице моего приятеля-маркиза и светя ему восковыми свечами, я увидел на приступке женскую фигуру, закутанную в широкий серый плащ. Я подумал, что это нищая, и подал ей монету, а затем, простившись с гостями, поторопился захлопнуть дверь. Уходя, я видел, что мои подгулявшие приятели окружили незнакомку и стали над ней подшучивать. Потом я с горечью и стыдом узнал, что незнакомка в капюшоне была не кто иная, как моя мать. Из гордости она поклялась, что никогда не переступит моего порога, но материнское сердце не камень: не в силах бороться с желанием увидеть сына после стольких лет разлуки, она закуталась в плащ, делавший ее неузнаваемой, и стала у моего подъезда. Теперь, наученный горьким опытом, я знаю, что мать – единственная женщина, которая никогда не обманет мужчину, единственная, чья любовь выдержит любое испытание. Представьте себе, какие часы провела добрая душа, стоя одна под открытым небом и прислушиваясь к веселому гомону, долетавшему из моих окон, к звону стаканов, взрывам смеха, нестройному пению и громкому «ура».

Когда после стычки с лордом Джорджем мне пришлось на время скрыться, я подумал, что вот прекрасный случай помириться с моей доброй матушкой; зная, что я в беде, она не откажет мне в убежище. Предупредив ее с нарочным, что у меня была дуэль, что мне грозят неприятности и необходимо на время скрыться, я спустя полчаса отправился следом и на сей раз не мог пожаловаться на прием. Босоногая девка, состоявшая в услужении у миссис Барри, проводила меня в пустую комнату, и вот дверь распахнулась, и матушка бросилась ко мне на шею с такими восторженными воплями и неудержимым ликованием, что этой сцены не описать словами, и только женщина, которая после двенадцатилетней разлуки держит в объятиях свое единственное дитя, в силах себе это представить.

Единственный человек, для которого наша дверь не была закрыта во время моего посещения, был его преподобие мистер Джоулс, матушкин духовный наставник; впрочем, сей джентльмен и не потерпел бы отказа. Придя, он первым делом смешал себе ромового пуншу, который, видимо, привык вкушать за счет моей доброй матушки, после чего громко крякнул и приступил к душеспасительной беседе на тему о моей греховной жизни, а особливо, о последнем ужасном деянии.

– Что вы заладили «грех да грех», – накинулась на него матушка; она сразу же вспыхнула, едва затронули ее сына. – Все мы грешники – сами же вы, мистер Джоуле, преподали мне эту истину неизреченной мудрости. А как же, по-вашему, должен был поступить бедный мальчик?

– Я посоветовал бы джентльмену воздерживаться от спиртного и избегать ссор, кои приводят к греховным поединкам, – ответствовал священник.

Но матушка пресекла его рацеи, заявив, что такое поведение пристало его сану и званию, но не представителю рода Брейди и Барри. Она даже радовалась, что я проткнул шпагой сына английского маркиза. И чтобы утешить ее, я рассказал ей о десятке других моих поединков, – кое-какие из них известны читателю.

Хоть я и пустил слух о тяжелом состоянии моего противника, жизнь его была вне опасности, и у меня не было особой надобности прятаться. Но так как матушка этого не знала, она забаррикадировала все окна и двери и выставила бессменный караул в лице босоногой девки Бетти, наказав ей при первом же появлении констеблей бить тревогу.

Я ожидал только моего кузена Улика, который должен был привезти мне желанную весть о прибытии леди Линдон; и, признаюсь, немало обрадовался, после двухдневного строгого заключения в Брее, за время которого я порассказал матушке все мои многообразные похождения и уговорил ее принять отвергнутые платья вместе со значительной прибавкой к ее более чем скромному пенсиону, которую я был счастлив ей предоставить, – признаюсь, я немало обрадовался, увидев отступника Улика Брейди, как назвала его матушка, подкатившего к крыльцу в моей карете; он привез нам приятные новости: матушке о том, что для молодого лорда миновала опасность, а мне, что графиня Линдон прибыла в Дублин.

Как жаль, что опасность так скоро миновала, – посетовала матушка сквозь слезы, – не будь этого, ты бы еще погостил у старухи матери.

Но я крепкими поцелуями осушил ее слезы и обещал часто навещать, а также намекнул, что у меня, возможно, скоро будет свой дом, где ее с радостью встретит благородная невестка.

– Кто же она, Редмонд, голубчик? – спросила старая леди.

– Одна из самых знатных и богатых дам в стране. Не какая-то Брейди, сказал я, смеясь, и, таким образом обнадежив старушку, привел ее в наилучшее расположение духа.