Деревянное яблоко свободы - Владимир Войнович

– И здесь тоже сырость? – спросил он, подойдя к бочке.

– Сметану на Масленой пролили, – не моргнув глазом, ответил хозяин.

Прошли в другую комнату. Там тоже была земля, вынутая из подкопа, но не в бочках. Здесь она была просто свалена в углу и кое-как прикрыта.

И все-таки обошлось.

Теперь Богданович был даже доволен:

– Они убедились, что в лавке ничего нет, значит, в ближайшее время нас трогать не будут.

Остальные не разделяли его оптимизма. Обыски и аресты показывали, что полиция идет почти по пятам. Перовская сказала:

– Наше дело висит на волоске. Если мы протянем еще неделю, все может сорваться. Надо торопиться. Завтра воскресенье, и царь может проехать по Малой Садовой. Завтра все должно быть исполнено. Гриша, – она повернулась к Исаеву, – можешь ты заложить мину до завтрашнего утра?

– Я постараюсь, – спокойно сказал Исаев.

– Постарайся. А что делать с бомбами? Они ведь тоже не готовы.

– Заниматься и миной, и бомбами я не смогу, – сказал Исаев. – Пусть это делают Грач и Кибальчич.

– Я тоже могу помочь, – сказал Суханов, – хотя не знаю, стоит ли этим заниматься в такой спешке. Мы даже не сможем эти бомбы проверить.

– У нас нет другого выхода, – сказала Перовская. – Обязательно завтра. Мины, бомбы или только одни бомбы, но завтра все должно быть кончено. Кроме того, мне нужна чья-нибудь помощь, чтобы очистить нашу с Андреем квартиру.

– Я помогу, – снова вызвался Суханов. – Вы идите к себе, а я возьму кого-нибудь из наших офицеров, и мы все сделаем.

После этого стали расходиться. Исаев ушел закладывать мину, Перовская пошла к себе, Суханов – за помощниками.

Было 28 февраля, суббота, около трех часов дня.

Через два часа в квартиру у Вознесенского моста вернулись Суханов и Грачевский, а с ними Кибальчич. Потом пришла Перовская. Она была такая усталая, что едва держалась на ногах.

– Сонечка, – сказала Вера, с жалостью глядя на нее, – ты совершенно измучена. Ляг поспи.

– Нет, – сказала Перовская, – я буду помогать.

– Справимся и без вас, – сказал всегда невозмутимый Кибальчич.

Она все же рвалась помогать, но ее кое-как уговорили, она ушла в соседнюю комнату, прилегла на кушетку.

Остались вчетвером. Вера то помогала Кибальчичу отливать грузы, то вместе с Сухановым обрезала ножницами жестяные банки из-под керосина, которые должны были служить оболочкой для бомб. Работа продолжалась всю ночь. Горели лампы и жарко пылал камин.

К двум часам ночи Вера тоже пошла отдыхать, так как ее помощь была уже не нужна.

Женщин разбудили в восемь утра. Два снаряда были готовы, Перовская сложила их в сумку и пошла к Саблину и Гесе Гельфман на Тележную улицу. Следом за ней ушел Суханов. Через час были наполнены динамитом и две остальные жестянки. Их вынес Кибальчич.

В квартире был полный разгром. На полу валялись обрывки бумаги, жестяные обрезки и много прочего хлама. Все это следовало убрать до прихода прислуги или дворника с дровами, но сил не было. Вера погасила свет, подошла к окну и раздвинула шторы.

О чем думала она сейчас, на заре нового дня? Надеялась ли на успех? Собирала ли в себе силы накануне решительного дня? Подводила ли итоги? За окном было уже светло – наступило утро первого марта.

Глава 18

За окнами Зимнего густо шел сырой снег, и невзрачные сумерки тянулись до бесконечности, словно день не мог оторваться от ночи. От такой погоды клонило ко сну. В кабинете императора было светло. Хозяин кабинета сидел у камина в кожаном кресле и думал о том, что он уже стар, что ему хочется отдохнуть, но он вынужден изо дня в день, без праздников и выходных, принимать бесчисленное множество лиц, присутствовать на приемах, выслушивать доклады министров и пропускать через свои руки нескончаемый поток бумаг, прикладывая к ним высочайшее: «Так!», «Согласен», «И я». Все это мог бы проделывать чиновник средней руки или даже какая-нибудь механическая кукла, однако сложившийся порядок был таков, что на всякую малость нужна была резолюция верховного управителя.

В камине весело трещали березовые чурки, было приятно сидеть, ощущая жар на щеках и на полуприкрытых набрякших веках.

Камердинер просунул голову в дверь сообщить, что явился с докладом министр внутренних дел граф Лорис-Меликов.

Государь выслушал сообщение, приоткрыв один глаз, и едва заметно наклонил голову:

– Зови!

Вошел Лорис-Меликов в эполетах и аксельбантах.

– Возьми, граф, кресло, сядь погрейся. На улице холодно?

– Не так холодно, как противно, – живо отозвался граф, с грохотом двигая по паркету тяжелое кресло. – Дрянная погода, ваше величество.

Он поставил кресло сначала далеко от государя, потом, подумав, придвинул ближе. Расстояние должно было быть достаточно почтительным, но не настолько, чтобы государю в разговоре приходилось напрягать голос или слух.

– Есть новости? – спросил Александр, выдержав паузу.

– Есть, государь, и хорошие.

– Ну?

– Арестован Желябов.

Пытаясь вызвать в памяти названную фамилию, император покосился на собеседника:

– Из нигилистов?

– Называет себя агентом Исполнительного комитета, на самом же деле, по имеющимся данным, один из главнейших заправил, если вообще не главнейший. Арестован под фамилией Слатвинского, опознан прокурором Добржинским, знавшим его еще по «процессу 193-х». Сообщники, из тех, кто давал показания, отзываются о нем высоко. В частности, Гольденберг в свое время характеризовал его как личность чуть ли не гениальную.

– Пушкина не читал, – буркнул Александр.

– Не понял, ваше величество, – поднял брови Михаил Тариелович.

– Я говорю, что кабы твой Гольденберг читал Пушкина, то знал бы, что гений и злодейство – две вещи несовместные.

– Ах, в этом смысле, – Лорис засмеялся. – Это верно. Между прочим, вместе с Желябовым арестован еще некий Тригони, судя по всему, тоже из главарей. Таким образом, если прибавить их к ранее арестованным Михайлову и Баранникову, смело можно сказать, что так называемый Исполнительный комитет по существу обезглавлен и в настоящее время прежней опасности не представляет.

Государь посмотрел на него недоверчиво:

– Твоими бы устами, Михаил Тариелович… А что с этим… как его… который проник в Третье отделение?

– Клеточников? Дает показания. Говорит, что… – Михаил Тариелович запнулся и посмотрел на государя, как бы колеблясь, продолжать дальше или не продолжать.

– Ну! – требовательно сказал Александр.

– Говорит, ваше величество, что таких прохвостов, как в Третьем отделении, никогда не встречал. Они, мол, готовы за деньги продать родного отца и на кого угодно могут наплести любые небылицы, лишь бы получить награду.

Александр поморщился.

– Самое ужасное, – сказал он, помолчав, – что так оно и есть.

– Но вы, ваше величество, упразднили Третье отделение, – напомнил Лорис.

– Не упразднил, а сменил вывеску. По твоей подсказке. Но от этого суть не меняется. Тайная полиция всегда была, есть и будет учреждением безнравственным. К сожалению, одними нравственными мерами государство держаться не может. И с этим ничего не поделаешь. Но меня сейчас интересует вот что. Из всего тобою сказанного следует ли, что теперь я могу чувствовать себя в безопасности? – Он внимательно посмотрел на собеседника.

Лорис-Меликов взгляда не отвел.

– Государь, – сказал он твердо. – Для вашей безопасности сделано все, что в человеческих силах.

– Ну-ну. – Александр недоверчиво усмехнулся. – Для моей безопасности всегда делалось все, однако трижды в меня стреляли из револьвера и дважды пытались подорвать динамитом… Нынче в Михайловском манеже развод, так княгиня Юрьевская [9] заклинает не ехать, поостеречься. Вот до чего дошло! Император в своей столице не может чувствовать себя в безопасности. Этот Клеточников прав. Третье отделение, пожалуй, и меня за деньги продаст террористам. Ну да хватит об этом. Там, – он кивнул в сторону стола, – твой проект Общей комиссии. Я его подписал. Насчет выборных от губерний много непонятного, но надеюсь, что это не будет Etats generaux.

– Ваше величество, – поднялся Лорис, – мне известно, что некоторые мои недоброжелатели внушают вам мысль, будто я, пользуясь вашим всемилостивейшим ко мне расположением, пытаюсь протащить конституцию…

– Среди некоторых, – с улыбкой перебил Александр, – и мой дядюшка германский император Вильгельм. В последнем письме он умоляет меня не давать России конституции, а если я в своих реформах зашел слишком далеко, то, по крайности, не разрешать будущим палатам обсуждать бюджет, международные вопросы и участвовать в личном выборе министров. Я ответил ему: «De mon vivant ca n’aura jamais lieu!» [10] Ты согласен со мной?

– Ваше величество, – сказал Лорис, стоя в почтительной позе. – Предлагаемые меры к тому и направлены, чтобы парализовать стремление известной, хотя и незначительной части общества к конституционному правлению.