Деревянное яблоко свободы - Владимир Войнович

– Ваше величество, – сказал Лорис, стоя в почтительной позе. – Предлагаемые меры к тому и направлены, чтобы парализовать стремление известной, хотя и незначительной части общества к конституционному правлению.

– Это я уже слышал, – наклонил голову государь. – Возьми на столе свой проект, четвертого числа обсудим на Государственном совете, а там и в печать. Ступай.

Михаил Тариелович взял со стола тонкую пачку исписанной бумаги, несколько листков, заключавших в себе то, к чему «диктатор сердца» стремился последнее время.

К дверям он шел сперва прямо, потом боком, потом спиной, так что лицо его было все время обращено к императору. Не глядя на него, возможно, даже забыв про него, государь стал подбрасывать в камин мелкие чурки березовых дров, чтобы поддержать затихавший огонь.

«Господи! – горячо подумал Михаил Тариелович. – Сохрани его для России!»

Около десяти утра у Веры в квартире у Вознесенского моста, как было условлено, появился Фроленко, запорошенный снегом. В руках он держал что-то, завернутое в газету. Перехватив Верин вопросительный взгляд, он сказал:

– Это не бомба.

Положил сверток на старый скрипучий стул, снял шапку и стал бить ее об колено, стряхивая снег. Затем шапкой обмахнул пальто, повесил то и другое на вешалку и только после этого спросил:

– Все в порядке?

– Да.

– Сколько?

– Четыре.

Четыре бомбы было сделано сегодня за ночь. Два часа назад последние две были унесены на Тележную улицу.

– Негусто. – Фроленко взял сверток, прошел с ним в гостиную. Вера проверила задвижку и постояла, приложившись ухом к двери. На лестнице было тихо. Войдя в гостиную, она увидела Фроленко за столом. Перед ним была бутылка вина, французская булка и колбаса, которую он резал ножом.

– Что вы собираетесь делать? – спросила Вера почти с ужасом.

– Я еще не завтракал, – спокойно ответил он. – У вас найдется какая-нибудь посуда для вина?

Она ушла на кухню, достала тонкий стакан. Сегодня, если все пройдет как намечено, через два часа Фроленко замкнет провода, соединяющие гальванические батареи с динамитом, заложенным под Малой Садовой. При этом сам Фроленко, вероятнее всего, погибнет под обломками магазина сыров.

Вернулась в комнату и поставила стакан перед гостем.

– А себе? – спросил он.

Она отрицательно покачала головой и спросила, не выдержав:

– Неужели вы сейчас можете есть?

– Пока жив, могу. – Он наполнил стакан вином. Оно было темно-красного цвета. Фроленко посмотрел на Веру и сказал, как бы оправдываясь: – Сегодня трудный день, и я должен быть в полном обладании сил.

Вера смотрела на него, и глаза ее наполнились слезами. «Какое мужество! Какое самообладание! Даже в такую минуту он думает только о деле». Впрочем это было естественно и для нее. Разумеется, останавливать Фроленко, способствовать уклонению от уготованной участи она бы и не подумала. Они все поощряли друг друга в деле, которое вело их к тюрьме или виселице, а колебания, даже мелкие, характеризовались как трусость и воспринимались с презрением.

Отхлебнув вина, Фроленко взял кусок булки, положил на нее колбасу и стал медленно жевать. Снова посмотрел на Веру и усмехнулся:

– Сейчас шел к вам, возле Аничкова моста привязалась цыганка: «Золотой, дай погадаю». Смеха ради протянул ей руку. Дальняя дорога, казенный дом, насчет Малой Садовой ни слова. «Ну ладно, – говорю, – а вот скажи-ка мне, долго ли проживу?» Посмотрела на ладонь внимательно. «Точно, – говорит, – не скажу, золотой, но доживешь до глубокой старости». – Фроленко улыбнулся. – Добрая душа. За пятиалтынный обещает долгую жизнь. А осталось из того, что она обещала… – он достал из кармана часы, откинул крышку. – Часа два, а может, и того меньше.

– Вы в этом уверены?

– Во всяком случае, я надеюсь на это. – Отодвинув край занавески, он посмотрел за окно. – Народ в баню валит. Завидно. Я бы сейчас тоже попарился.

Задвинув штору, он доел бутерброд, смахнул в ладонь крошки, посмотрел, куда высыпать.

Вера все смотрела на него, и сердце ее сжималось от боли.

– Бросьте на пол, – сказала Вера, – я уберу.

– Зачем же оставлять после себя мусор? – Он пошел на кухню, потом в прихожую, надел пальто с вытертым бобровым воротником и, остановившись перед дверью, мял в руках рыжую шапку. И вдруг широко шагнул к ней: – Ну, Верочка, не поминайте лихом.

Уткнувшись носом в его широкую грудь, она не выдержала и разрыдалась. Вот уходит еще один. Она провожала многих на опасные дела, но провожать прямо на смерть не приходилось еще никого.

– Ну-ну, – гладил Фроленко ее вздрагивающие плечи, – это уж совсем, Верочка, лишнее. А впрочем, почему бы вам и не поплакать. Ведь вы все же женщина. Вы очень красивая женщина. Вам бы быть хозяйкой дома, рожать детей… А, ладно! – Он резко притянул ее голову к себе и поцеловал в губы. – Будьте, Верочка, здоровы. На том свете свидимся, если он есть.

Так же резко он оторвал ее от себя и вышел за дверь. Она вернулась в гостиную, но делать ничего не могла, опустилась в старое деревянное кресло и плакала до изнеможения.

В это же время на квартире Саблина и Геси Гельфман за круглым обеденным столом сидели кроме хозяев Перовская, Кибальчич и четыре метальщика: Рысаков (кличка – Николай), Гриневицкий (Котик), Тимофей Михайлов (Михаил Иванович) и Емельянов (Сугубый). Софье Львовне, судя по ее виду, нездоровилось. Арест Желябова, напряжение и переживания последних дней отразились на ее лице: оно было бледное, утомленное, под глазами круги. Но говорила она ровным спокойным голосом.

– Обычно он едет в Михайловский манеж к двенадцати, без четверти двенадцать все должны быть на месте, но при этом стараться не мозолить глаза шпикам и жандармам.

Она взяла лежавший на столе конверт и начертила план Малой Садовой. Рука, державшая карандаш, едва заметно дрожала.

– Котик и Михаил Иванович станут здесь, на углу Малой Садовой и Большой Итальянской. Котик на четной, Михаил Иванович на нечетной стороне улицы. Сугубый – на углу Малой Садовой и Невского, а Николай у памятника Екатерины. Он едет по Невскому, поворачивает на Малую Садовую. Первым в дело вступает Михаил Иванович, затем Котик. Если этого почему-то не происходит или взрыв оказывается неудачным, то Сугубый и Николай, каждый со своей стороны, бросают бомбы. В остальном действуйте по обстоятельствам, но помните: сегодня все должно случиться во что бы то ни стало. Может быть, больше никогда такой возможности не представится.

Все слушали серьезно. Кибальчич был, как всегда, невозмутим. Тимофей Михайлович морщил лоб. Только Рысаков сказал:

– Не беспокойтесь, Софья Львовна, сделаем такую отбивную, что любо-дорого.

Перовская поморщилась и посмотрела на Рысакова.

– Не надо так говорить, – тихо сказала она. – И вообще, Николай, я вас очень прошу, особенно сегодня, когда вы выйдете на улицу, не ходите с видом «что-то знаю, но не скажу». – Помолчав, снова перешла к делу: – Последний раз я хочу уточнить. Прошу на меня не обижаться, но каждый из вас должен помнить, что сегодняшний день для каждого может оказаться последним. Поэтому, кто не чувствует себя в силах…

…Потом позавтракали, выпили чаю, и Перовская велела всем выходить по одному и собраться на тех местах, которые были указаны.

– Там ждут, – сказала она. Но кто ждет и кого, не сказала.

По-прежнему валил сырой снег, но тут же раскисал и таял под ногами прохожих.

В магазине Кобозева на Малой Садовой Фроленко появился около двенадцати часов дня. Он должен был сменить Богдановича, соединить провода с гальванической батареей и, если останется жив, уйти, воспользовавшись суматохой. На это, правда, надежда была небольшая.

Без десяти двенадцать Якимова заняла место у окна, чтобы наблюдать за улицей. Вскоре на улице появились конные жандармы и перекрыли движение. Малая Садовая опустела. С минуты на минуту появится царская карета в окружении конвоя. Якимова волновалась и курила папиросу за папиросой. Фроленко сидел в углу и, ожидая сигнала, держал в каждой руке по проводу с оголенными концами.

– Ну, что там? – не выдержал он наконец. Голос его был хриплым.

К залепленному снегом жандарму, который неподвижно застыл на той стороне улицы, подъехал офицер в белом башлыке и что-то сказал. Жандарм кивнул головой и махнул пикой, давая какой-то знак остальным. Те почувствовали себя свободнее и стали подъезжать друг к другу, закуривать, переговариваться.

– Кажется, он не поедет, – сказала Якимова, не оборачиваясь.

– Почему вы так думаете?

– Потому что жандармы стали вести себя слишком раскованно.

– Вот что, – помолчав, сказал Фроленко. – Вы пойдете на улицу и посмотрите, в чем дело, а я пока посижу здесь один. Заприте меня снаружи.