Правила крови - Барбара Вайн

— С моей матерью очень жестоко обошлись, — говорит Дэвид.

С ним соглашается даже Джорджи, но прибавляет, что это пошло Веронике на пользу.

— Удивительно не то, что ему повезло и он избавился от Вероники — это как раз можно понять, — а то, что он предпочел женщину, которая была на пять лет старше ее. Даже старше его.

— Какое отношение имеет возраст к любви? — спрашивает Джуд, но из всех присутствующих только я знаю, что она цитирует Нэнси Митфорд.

Никто ей не отвечает. Джорджи обычно игнорирует замечание или вопрос, которые она не понимает. Тем не менее моя неприязнь к ней постепенно проходит. Наверное, потому, что Джорджи показала себя такой человечной и ранимой. Должно быть, за тот месяц, что у них гостила Вероника, ей пришлось перенести много унижений.

— Как бы то ни было, пора тебе простить бедную Ванессу, — говорит она мужу. — Это не твоя война.

— Вероятно, она уже умерла, — отвечает Дэвид. — Ей должно быть уже восемьдесят семь.

Джорджи беспечно говорит, что в наше время это пустяки и называет ресторан на Бленхейм-террас, предлагая всем там поужинать. Хозяин ресторана «хорошо относится к детям», и поэтому нам можно идти вместе с Галахадом. Она придерживается той точки зрения — как в свое время мы с Салли в отношении Пола, — что маленького ребенка не возбраняется брать с собой в ресторан, поскольку он вынужден оставаться в своей переносной колыбельке, а когда малыш начнет ходить, то следующие пятнадцать лет вам будет не до этого.

Меня не очень привлекает эта идея, но я вижу, что Джуд хочется. По дороге мы — к неудовольствию Дэвида — обсуждаем семейные ссоры, замужество Вероники, которая с горя вышла за его отца, и строим предположения, сколько детей могло быть у Ванессы. Я прихожу к выводу, что нужно обратиться в Вермонтский университет в Берлингтоне, и там мне помогут найти Джона Корри.

У нас дома авария с водопроводом: труба неожиданно протекла и часть штукатурки на потолке верхнего этажа обвалилась. Набирая номер водопроводчика, к которому обычно обращаюсь, я вспоминаю, как во время обсуждения реформы Палаты лордов баронесса Кеннеди сказала, что никогда не пригласит к себе наследственного водопроводчика, причем она подозревает, что многие жители страны разделяют ее мнение. Аналогия понятна. Нужно ли давать человеку работу только потому, что это место занимал его отец — другими словами, был наследственным пэром? Когда очередь доходит до меня, я возражаю, что всегда поступал именно так и буду поступать впредь. Мой отец — насчет деда я не знаю, привычки Александра мне неизвестны — приглашал отца моего водопроводчика, и именно поэтому я приглашаю его. Тот же принцип можно применить к наследственному пэрству. В ответ слышатся негромкие одобрительные возгласы, и кто-то говорит, что именно поэтому старшие сыновья сидят на ступенях трона: войти в курс дела, прежде чем отец отправится в лучший мир.

Приходит водопроводчик. Он больше похож на ученого, чем его отец: делает невероятное заявление, что протечка вызвана «спонтанной мутацией» трубы. Пока он работает, я сижу за своим столом и еще раз перебираю фотографии комнат Эйнсуорт-Хауса, сделанные Эдит — настоящий викторианский интерьер. Водопроводчик окликает меня своим обычным: «Вы тут?», и мне приходится идти наверх и столкнуться с множеством вопросов, ответа на которые я не знаю — о замене свинцовых труб на медные и о месте прокладки электрических кабелей.

Сегодня тихий день — так говорят в прогнозах погоды, не обещая сырость или ветер, — и почти все утро я просто убиваю время, изучаю фотографии, вписываю в генеалогию имена Стивена Корри и Джона Корри, ставя рядом с последним знак вопроса, а после обеда отправляюсь в Парламент. По-видимому, сегодня день Св. Криспина, и Лахлан изумляет меня, цитируя речь Генриха V накануне битвы при Азенкуре. Разумеется, не в зале заседаний, а в баре, где все умолкают и слушают его голос, который становится хриплым от заполняющего комнату дыма.

— Я всегда так делаю, — говорит Лахлан, когда аплодисменты смолкают, и мы приносим свои напитки к столику в углу. — Вроде как чувствую себя обязанным им. То есть королю Гарри, Бекфорду и Эксетеру, Солсбери и Глостеру. Все они были здесь. Были. Они всегда «под звон стаканов будут поминаться»[53].

У него на глазах слезы. Я вспоминаю, что Лахлан надеется попасть в число тех, кого сочтут достойными остаться в Палате на переходный период, и спрашиваю, при себе ли у него манифест. Он приободряется и вытаскивает лист бумаги, больше похожий не на манифест, а на резюме. Для выборов наследственных пэров были разработаны правила, и они гласят, что «каждый кандидат может представить секретарю Палаты лордов до семидесяти пяти слов в поддержку своей кандидатуры». Лахлан сообщает, что его зовут Лахлан Джон Эндрю Гамильтон, что ему шестьдесят один год и он восемнадцатый лорд Гамильтон из Лалоха. У него всего одна жена — редкость в наши испорченные времена, — Кэтлин Роуз Гамильтон, и у них шестеро детей и пятнадцать внуков. Я не подозревал в Лахлане подобного чадолюбия. Я читаю, а он с мрачным видом потягивает виски. Далее манифест сообщает, что у Гамильтона два инженерных образования, четыре почетные степени, он покровитель, президент или председатель одиннадцати организаций, занимал какую-то должность в ООН, любит Роберта Бернса, кельтские языки и гольф. Семьдесят четыре слова. Будь я тори, я бы голосовал за него — о чем ему и сообщаю.

Не отвечая, Лахлан забирает у меня манифест, а затем говорит, что не забыл о моем интересе «к тому парню, доктору Корри». Он спросил свою жену, у которой память лучше, чем у него. Кэтлин Гамильтон прекрасно помнит американского доктора, а также то, что он сотрудник Пенсильванского университета, имеет степень по медицине и философии. Я решаю, что напишу ему, как только вернусь домой.

Но я еще не иду домой. Подобно Адаму и Еве после грехопадения и до изгнания из рая, я собираюсь совершить небольшую прогулку по своей земле, из которой скоро буду изгнан. Приняв решение не участвовать в выборах — несмотря на свои чувства, я все же понимаю, что никто не имеет права управлять страной только потому, что этим занимались его отец и дед, — я также дал себе слово не приходить сюда после того, как лишусь на это законного права. Сидеть на галерее или на ступенях трона и, тоскуя, ждать, пока кто-нибудь из пожизненных пэров или оставшихся девяносто двух наследственных пэров предложит мне выпить, — это не по мне. Если я и вернусь сюда, то только в качестве гостя на ленч или ужин, но даже такие предложения буду принимать редко.

Коридор, где располагаются комитеты, не представляет исторической ценности, и я не даю себе труда подняться по лестнице. Вместо этого вешаю пропуск себе на шею — необходимая мера, когда входишь «на чужую территорию», — и шагаю по мраморному полу между статуями к центральному вестибюлю. Палата общин заседает, и я подумываю, не войти ли внутрь, на Галерею пэров, где нам всегда рады. Но теперь семь часов, а в это время Палата всегда голосует, и пока я размышляю, звучит сигнал, извещающий о начале голосования, и на экранах появляется зеленый колокольчик. Так что я возвращаюсь в прихожую Палаты лордов, где в этот час все неспешно и тихо. Приходят приглашенные на ужин гости, и на обитых красной кожей сиденьях в углах зала собираются всевозможные компании. В комнате Моисея никого нет, и ее двери не заперты. Я вхожу внутрь, останавливаюсь и смотрю на огромные картины Герберта. Моисей, спускающийся с горы со скрижалями Завета, и «Испытание Даниила». Я всегда любил эти два полотна, особенно изображенных на них зверей, газель и рысь на поводке в расшитой накидке, как у маленькой собачки. Герберт был одним из тех художников, на картинах которых все время присутствует одна и та же женщина — думаю, натурщица или жена, — и у него она очень похожа на Джуд, стройная, с красивым классическим лицом и темными волосами. Рядом с ней всегда ребенок или дети — полагаю, как и со всякой молодой женщиной на горе Синай или в древнем Вавилоне.

Я прохожу мимо комнаты граф-маршала — теперь она превращена в комнату отдыха для дам из числа пэров, — мимо лестницы, по которой публика поднимается на галерею, иду по холлу для голосующих «против» и выхожу на синий ковер комнаты принцев. Синий ковер священен — вернее, сама комната, поскольку это прихожая самой Палаты. Здесь никому не позволено курить, проходящие через нее гости не должны задерживаться, а говорить им можно только шепотом, хотя сами пэры разговаривают так громко, как им вздумается. Камины с двух сторон раньше, вне всякого сомнения, топились углем. Теперь они газовые. Каждый огражден каминной решеткой с мягким кожаным верхом, а на стуле рядом с камином на «светской» стороне (интересно, почему не на правительственной? не знаю) обычно сидит парламентский организатор от лейбористской партии, когда пэрам выдано предписание присутствовать на парламентском заседании особой важности и нужно по возможности помешать им уйти домой. На всех стенах, под самым потолком, висят портреты Якова IV Шотландского, его королевы из Тюдоров, их сына Якова V и Марии Стюарт.