Меч Тристана - Ант Скаландис

И вот теперь Тристан скакал к Изольде, не в силах Польше выносить разлуку с нею. Что за глупость они придумали, будто любовь кончилась, будто чувства погасли, страсть перегорела? Да ничего подобного! Разумеется, каково там в королевском замке его ненаглядной Маше, Иван точно не знал — мог только догадываться, а вот за себя отвечал определенно: излечиться от любви пока не удалось. Не помогали ни всевозможные успокоительные травки (как оставленные Изольдой, так и новые, предложенные Нахрином), ни регулярные занятия фехтованием на мечах и прочими смертоубийственными видами спорта в ходе регулярных тренировок, а также стычек с лесными разбойниками. Не помогали и молитвы, коим обучался он теперь у отшельника. Тристан даже почувствовал известный вкус к ритуальному богослужению. Податься в монахи, скажем прямо, был он еще не готов, но отправиться, к примеру, на поиски Святого Грааля представлялось ему уже вовсе не бессмысленным. И все же. Любовь к Изольде оставалась по-прежнему выше всего этого. Вот он и поехал в Тинтайоль.

Однако по пути выпал снег. Он сыпался с неба, такой густой и пушистый, и покрывал землю таким ровным и чистым ковром, таким искристым и праздничным… В общем, было бы странно предположить, что все это великолепие к утру растает. А если не растает, значит, следы его будут отчетливо видны любому от самых покоев Изольды и до избушки отшельника в глухом лесу. Имел ли он право так подставляться? Честно ли это перед собою, перед Нахрином, перед Машей, перед Богом?

Так думал Тристан, а конь меж тем все нес и нес его к Тинтайолю, потому что руки и ноги делали свое дело, не слушаясь доводов разума. И уже башни замка замаячили на горизонте сквозь снежную пелену, когда навстречу ему из тумана и вьюги появился черный человек — паломник со склоненной головою и высоким тяжелым посохом.

«Куда ж он идет, бедняга, в такую пургу и без лошади?» — сочувственно подумал Тристан.

А путник, словно и не заметив рыцаря, поравнялся с ним и пошел дальше в сторону леса.

«Да вроде и сумы при нем нет, — продолжал размышлять Тристан. — И руки голые. Замерзнет, безумец. А лица совсем не видно под капюшоном, совсем, даже борода не торчит, словно и нет лица у этого странного монаха. Вовсе нет».

Мурашки пробежали по спине Тристана. Сам не понимая, зачем это делает, он повернул коня и ринулся вдогонку за паломником. Да только того уж и след простыл. В буквальном смысле. Не было его следов на дороге. И не потому, что так быстро заметало, ведь от копыт лошадиных следы отчетливо виделись, а от ног человеческих — ни одного.

А снег вдруг повалил, повалил с невозможною силой, точно кто-то там наверху вконец обезумел и открыл все небесные заслонки на максимум.

И тогда не сумел Тристан повернуть своего коня еще раз. Не смог или не захотел — какая разница. Он поскакал обратно, в лесное жилище Нахрина, где, кстати говоря, уже недели две жил в одиночестве, как настоящий отшельник. Старик-то, следуя совету Курнебрала, перебазировался в обустроенный Тристаном грот, а страдающий от любви рыцарь попросил своего оруженосца какое-то время не тревожить тебя и разрешал наведываться лишь изредка. Курнебрал тоже жил теперь вместе с Нахрином. А Тристан, оставаясь один долгими холодными вечерами, сидел в жарко натопленной избушке и вкушал радости медитативного самосозерцания. Предавался воспоминаниям и порою вызывал в памяти настолько яркие образы прошлого, что вновь переставал понимать, какая из реальностей бытия может считаться более настоящей.

Тристан любил свой уединенный домик в лесу. Да, это действительно был уже его домик, и сейчас ему было приятно увидеть уютный желтый огонек среди деревьев. Ночь еще не наступила, но тучи по-прежнему висели низко, так что в густом лесу было уже практически темно, несмотря на выпавший снег. И окошечко выделялось издалека ярким теплым квадратиком… Что?! Откуда там свет? Кто там может ждать его?

Нет, страха Тристан не ощутил. Просто удивление. Чувство страха действительно было ему несвойственно, он вовсе не хвастался, когда говорил об этом. Он даже сам теперь удивлялся, как такое возможно. Комбат Пичугин всегда объяснял молодым офицерам: «Не боятся смерти только полные клинические идиоты. А нормальный солдат должен бояться смерти. Он должен бояться ее до усрачки, до мокрых штанов, но… Внимание, товарищи офицеры! Этот страх надо уметь пре-о-до-ле-вать». В этом же мире, наполненном до краев благородной паранойей немыслимых правил, замешенных на странном представлении о чести, мести, лести, доблести, верности и прочей лабуде, преодолевать оказывалось как-то нечего. В этом мире в словосочетание «бесстрашный рыцарь» вкладывали буквальный смысл.

«Ну а действительно, — попробовал Тристан рассуждать логически, — чего здесь можно бояться, входя в собственный дом? Автоматной очередью из-за печи встретить тут не могут. Бой на мечах, а тем более рукопашную схватку я выиграю у любого. Делать бомбы местные жители, по счастью, еще не научились, а у купцов хватило ума не везти сюда порох из Китая. Поэтому опасности взлететь на воздух тоже пока не существует. Ну, что еще? Встречаются, конечно, порой невежливые дикие звери, но ведь не зверь же запалил огонек в скиту. А всяческая нечисть и нежить, типа ядовитых драконов и болотных кикимор, живет по своим строгим законам и ни под каким видом в доме под кроватью прятаться не будет».

В общем, Тристан даже в окошко заглядывать не стал, а сразу залихватским ударом плеча распахнул дверь.

На стуле, вытянув длинные ноги в сторону горящего камина, сидел молодой человек огромного роста и благородной наружности. Одет он был достаточно просто, но со вкусом: высокие, с отворотами сапоги, кожаные штаны, блио, отороченное серым мехом, рубашка тонкого полотна. Длинные светлые волосы схвачены были ремешком, а глаза на красивом и мужественном лице смотрели приветливо и дружелюбно.

Еще не разглядев из-за полумрака сваленных в углу тяжелых доспехов незнакомца, Тристан понял однозначно: перед ним рыцарь.

— Как звать тебя, добрый человек? — спросил гость, похоже, совсем не чувствуя себя гостем.

— Тристан Лотианский, сын Рыбалиня Кагнинадеса и Блиндаметт.

— О, как же, как же! Наслышан! Он улыбнулся и, вставая навстречу, протянул Тристану широкую ладонь:

— Ланселот Озерный, сын Пакта Гвинедского и Элейны. Странствующий рыцарь.

— Очень рад, — кивнул Тристан. — Я тоже много слышал о тебе. И действительно очень рад познакомиться.

Тристан вдруг понял, что просто устал от одиночества. А Ланселот к тому же с первого взгляда показался удивительно симпатичным, в доску своим парнем. Знал он одного такого из особой бригады спецназа ВДВ — веселый был, необычайно контактный и совсем не зазнаистый мужик, хотя лет на десять старше Ивана и на целую войну — Афганскую — опытнее. Колянычем его все звали. Погиб под Самашками в мае девяносто пятого. Ланселот был удивительно похож на Коляныча.

Они вскрыли бочонок вина, расплескали по-простецки в деревянные кружки, наломали хлеба, разодрали пополам копченого гуся и просидели за разговором допоздна.

Ланселот в привычной для артуровского рыцаря манере изложил несколько историй, связанных со своими последними подвигами, а потом посетовал, что до сих не видели Тристана в Камелоте, где уж давно есть для него место за Круглым Столом, рядом с Гибельным Сиденьем, ну и Тристан тоже начал рассказывать о себе. Привирать и завираться в лучших традициях логров было ему скучно, и он разоткровенничался, как на исповеди. Ланселот слушал его едва ли не с открытым ртом. Все-таки одно дело: «Бах! Трах! Рассек голову вместе со шлемом до самого подбородка, перерубил туловище у пояса одним ударом меча, вонзил копье в грудь, протыкая латы, да и перебросил рыцаря через голову». И совсем другое дело: «Она нежна, как цветок лилии, и ради лучистого взгляда ее лазурных глаз и трепетного тепла влажных полураскрытых губ я готов проехать всю Британию без еды и сна и переплыть море без весел и паруса». Но еще сильнее такой вот поэзии действовали на Ланселота Тристановы откровения, вроде: «Понимаешь, плевать я хотел, что он — король, а я ленник его, потому что любовь на этом свете важнее всех королевств, важнее всех побед на турнирах и войнах. Понимаешь, Логрия рано или поздно падет, а любовь будет всегда». Ланселот расчувствовался и признался Тристану в своей тайной связи с королевой Гвиневрой. Он еще никому не признавался в этом. О любви странствующего рыцаря к жене короля Артура знали, безусловно, все и давно, но вот о взаимном чувстве со стороны Гвиневры и о том, что поцелуями там дело не закончилось, Тристан услышал первым. Печальные истории двух любовных треугольников были так трогательно схожи, что оба рыцаря ощутили себя не просто товарищами по несчастью, но почти молочными братьями.