Впереди идущие - Алексей Новиков

– Надеюсь, в этом нет тайны?

– Нет, Виссарион Григорьевич. Я отдал Татьяне Александровне свое чувство.

– Стало быть, и вы не миновали прямухинских чар?

– Не миновал и не раскаиваюсь в этом, хотя мы и разошлись. – Тургенев стал сосредоточен и, казалось, с трудом находил нужные слова. – О сестрах Бакуниных, Виссарион Григорьевич, не просто говорить. А еще труднее их понять. Ум, поэзия, грация души – все так…

Белинский уставился на гостя: куда гнет этот молодой человек? А гость показал себя с новой стороны:

– Эти одаренные натуры, Виссарион Григорьевич, рождены для того, чтобы быть несчастными. Они не принесут счастья никому. Я имею в виду всех сестер Бакуниных, – говорил Иван Сергеевич. – И знаете, почему? Они неспособны к глубокому чувству, которое было бы подобно религии, но у них нет и смелости прямо посмотреть черту в глаза…

– Какому черту? – только и мог переспросить Белинский.

– Ну, это весьма фигуральное выражение, – отвечал будущий магистр философии. – Бывает такая способность у людей: следовать влечению сердца, не двоясь между прописными принципами и чувством. Такой смелостью награждает избранных черт, или, говоря высоким слогом, Мефистофель. Но не тот смиренно-молчаливый Мефистофель, с которым когда-то меня познакомил Грановский…

«Умен, – решил после ухода гостя Виссарион Григорьевич. – Чертовски умен! Однако срезался на Прямухине. Срезался и заврался!»

Глава четвертая

Письма из Прямухина прекратились. Попробуй догадаться: почему замолкла Александра Бакунина? Но если возможно, оказывается, возрождение прежних прямухинских безумств, стало быть…

А Мари? Увы, он никогда не заблуждался: сколько наивных верований и глупых, скучных правил властвует в замкнутом, тусклом мирке, в котором живет Мари. Правда, это не касается ее большой, открытой души, ее сильного характера, ее благородных; чувств.

«В Москву! – хочет сказать Виссарион Григорьевич, а губы шепчут: – В Прямухино!» Есть от чего сойти с ума!..

К Белинскому все чаще приходил Тургенев.

– Где вы пропадали? – корит его Виссарион Григорьевич. – Чем заняты?

– Я подал прошение о зачислении меня на службу по министерству внутренних дел, – охотно отвечает Тургенев, – и теперь усердно хлопочу, не щадя ни времени, ни сил.

– Неужто всем только и суждено на Руси, что щеголять в вицмундирах?

– Таково непреклонное желание моей матушки. А до поступления на службу непременно уеду в наше Спасское. Вы не охотник, Виссарион Григорьевич?

– Охотник, – подтвердил, смеясь, Белинский. – Охочусь на зеленом поле – и то неудачно. Что ни выстрел, то и ремиз.

– Э! – отмахнулся Тургенев. – Когда послушаете, какая охота у нас на Орловщине, уверяю, увлечетесь. Представьте себе, весной вы идете на тягу… Да, может быть, вы не знаете, что значит стоять на тяге? Так вот: весной перед заходом солнца отправляетесь вы с ружьем, но без собаки. Без собаки! – повторил Иван Сергеевич.

И наверняка предстояло бы Виссариону Григорьевичу войти в неведомый мир, населенный неведомым охотничьим племенем, если бы не помешал новый посетитель.

– Знакомьтесь, господа, – весело сказал Виссарион Григорьевич.

Молодые люди раскланялись. Некрасов, встретив у Белинского незнакомца, смотрел исподлобья. Тургенев с первых слов проявил неподдельный интерес к литературным занятиям Некрасова, оговариваясь, что сам не имеет чести принадлежать к этому беспокойному кругу.

«Истинный барич высокого пошиба», – определил Некрасов. Он отвечал коротко, отрывисто. А «барич», учитывая новые обстоятельства, повернул разговор на журнальные дела. В «Отечественных записках» была напечатана вторая статья из цикла «Дилетантизм в науке» – о романтиках.

– Бедные лжеромантики! – Иван Сергеевич улыбнулся. – Беспощадно высмеиваете этих лунатиков вы, Виссарион Григорьевич, а теперь бьет их наотмашь отважный философ. А как читают его статьи! Глазам не верю. Конечно, многие у нас съели собаку премудрости, глотая Декарта, Спинозу, Канта, закусывая Фихте или Шеллингом, а на десерт Гегелем. – Тургенев покосился на Некрасова, проверяя впечатление.

Тут выяснилось, что «барич» хорошо осведомлен в европейской философской литературе. Но это ничуть не было похоже на лекцию будущего магистра философии. Живая картина складывалась из отдельных коротких замечаний, из портретов, данных одним-двумя штрихами.

– А философ, который укрылся в «Отечественных записках» за загадочными буквами, – сказал Иван Сергеевич, – тем и удивителен, что ниспровергает застойные наши представления. Вот завидное искусство истинного ученого, Виссарион Григорьевич. Кто автор?

– Если познакомитесь с Александром Ивановичем Герценом, – отвечал Белинский, – вы не потеряете времени даром, Иван Сергеевич. Коли будете в Москве, непременно пойдите к Герцену.

– Как же я не буду в Москве? – удивился Тургенев. – Там – перекресток всех моих дорог. А как отрадно встретить на перекрестке нового человека. И благо ему, Герцену, что его статей не читают наши аристархи, верующие, по Шеллингу, в божественное откровение. А то сожгли бы они еретика во славу божию. Удивляюсь, однако, как этот дерзкий голос мог раздаться из Москвы? Когда я думаю о Москве, мне так и слышатся акафисты Шевырева, урчанье Погодина да зычный клич многоглаголющего отрока Константина Аксакова.

Тургенев встал, расправил плечи и будто даже стал выше ростом, изображая богатырскую фигуру Константина Аксакова.

– Москва велелепная! – начал он нараспев. – Москва – третий Рим!.. Восславим, братие! – Он все больше впадал в экстаз. – Восславим и воспоем, братие… севрюжину и требуху!

Пародия была злой, но мастерской. Виссарион Белинский замер от восхищения. Даже Некрасов не мог удержаться от улыбки. Тургенев стал прощаться. Сердечно сказал Некрасову:

– Буду рад продолжить приятное знакомство.

И еще больше смутил Николая Алексеевича: он так и промолчал весь вечер. Нечего сказать, приятное знакомство!

– Вот вам и барич! – Белинский легко угадал первоначальное впечатление Некрасова. – Только зачем ему чиновничий хомут? Или прилгал для красного словца?

А «барич» плелся меж тем домой, не имея возможности нанять извозчика.

Никто даже из близких людей не знал, как нуждается порой этот своевольный сын богатой орловской помещицы. Не ладились у него отношения с суровой матерью. К тому же она была скуповата на расходы. А сын, по молодости лет, плохо умел считать. Как часто Иван Сергеевич брал по необходимости деньги в долг у знакомых и, если задерживал уплату, трепетал от одной мысли: вот-вот ему напомнят! Случалось, что и сворачивал в сторону от заимодавца, вовремя заметив его на улице.