Впереди идущие - Алексей Новиков

Белинский и ждал вопроса о Боткине и не хотел его. Впрочем, в Прямухине издавна повелось, что сердечные тайны свободно обсуждались в кругу избранных друзей. Виссарион Григорьевич взглянул на Александру Александровну. Она не проявила никакого интереса к вопросу, который задал ее брат.

Белинский не собирался быть судьей се сердца, ему хотелось только подробнее определить характер Боткина.

– Ничего нельзя и не надо определять, – спокойно перебила его Александра Александровна. – Когда что-нибудь определяешь, самой становится гадко. Так говорит наш Мишель, а он редко ошибается.

Она не теряла уверенного спокойствия. И это было все-таки лучше, чем душевный холод Мишеля, на которого она ссылалась.

– Давайте петь хором, – предложила Александра Александровна. – Только чур, Виссарион Григорьевич, не сбивайте нас, как случалось в прежнее время.

Она имела в виду его отчаянные попытки петь, сбивавшие хор. Александра Александровна даже погрозила шутливо человеку, лишенному музыкального слуха.

Татьяна села за рояль. Прямухинские чары вернулись.

А потом – наконец-то! – когда все расходились из гостиной, Александра Александровна предложила Белинскому побродить по саду. Они долго шли молча, вдыхая ночную прохладу. Где-то между деревьев сонно лепетал ручей.

– Вы писали мне, – начал Белинский, – что научились ненавидеть то, чему прежде поклонялись.

– Ненавидеть? – переспросила Александра Александровна. – Это слишком сильное слово. Оно, должно быть, случайно слетело у меня с пера. Дело обстоит куда проще, Виссарион Григорьевич: жизнь сама разоблачает перед нами свои обманы.

– Вы правы в том смысле, что жизнь беспрестанно изменяется, только те и живут, кто так думает. Старое – бог с ним! Оно хорошо только тогда, когда становится причиной нового. А старое – прочь его! – с жаром повторил Виссарион Григорьевич и неожиданно признался: – Так, да, наверное, не всегда так! Вот я, например, до сих пор храню вашу расписку…

– Какую расписку? – удивилась Александра Александровна.

– Ту самую, которую вы выдали мне однажды, проиграв шесть миллионов рублей на китайском бильярде. – Он говорил о какой-то шуточной расписке, но голос его выдавал нешуточное волнение.

– Не помню никаких расписок, – отвечала, подумав, Александра Александровна. – Ну что же, может быть, теперь вы посадите меня, как неоплатную должницу, в тюрьму? – Слова ее тоже были шуткой, но после этого Александра Бакунина сказала совершенно серьезно: – Может быть, я и в самом деле была виновата перед вами в прошлые годы? Но стоит ли о прошлом говорить? Вот вы, неисправимый человек, опять говорите о чем-то новом в жизни. А если его нет и быть не может? – Она не могла заметить в ночном сумраке, как изменилось его лицо. – Новое? – еще раз повторила Александра Александровна. – А если жизнь наша похожа на тюрьму, из которой нет выхода и в которой не бывает никаких перемен? Живешь и ждешь: хоть бы пришел тюремщик да звоном ключей нарушил тишину. Счастливы вы, Виссарион Григорьевич, в своей страсти к обманчивым мечтаниям! – с чувством сказала Александра Александровна. – Когда я читала ваши недавние письма, мне так хотелось улыбаться милым воспоминаниям. Гордитесь: ваши прошлые речи не пропали даром. Ну, вернемся, однако, к жестокой действительности.

Они повернули к дому. Весь дом давно спал. Только заезжему гостю была суждена бессонница. Неужто сызнова все ему только померещилось? Неисправимый, неистовый, сумасшедший человек!

Случилось так, что на следующий день Белинскому приходилось больше быть в обществе Татьяны. Александра Александровна была занята беседой со старшей сестрой. Супруги Дьяковы собирались уезжать в свое имение.

Татьяна уводила гостя в дальние, любимые ею места. Прямухинские обитатели любили природу и умели ею наслаждаться. И, кажется, больше других истинной дочерью природы была Татьяна. Впрочем, на этот раз для уединенной прогулки с Белинским была у нее особая причина.

– Вы познакомились с Тургеневым, Виссарион Григорьевич? – спросила Татьяна. – Конечно, он рассказывал вам о нашей встрече?

– Он не скрыл от меня своего увлечения вами…

– Увлечения?! Иван Сергеевич слитком часто говорил мне о своей любви, чтобы дерзнуть повторять это слово после поспешного бегства. Что же это за человек, который даже в чувствах не осмеливается быть правдивым? Он называл меня своей музой и даже после бегства сложил в мою честь трогательные стихи. А для чего?

Что это было? Жалоба оскорбленной девы? Кажется, и мнение Белинского о Тургеневе ее вовсе не интересовало. Она во всем давно разобралась сама.

– Людей, Виссарион Григорьевич, надо узнавать не чувством, а рассудком. К сожалению, я на минуту забыла мудрый совет нашего Мишеля.

Опять Мишель! Он давно покинул родной дом, а его заветы по-прежнему властвуют в Прямухине.

Виссариону Григорьевичу ясно представилось, что должен был испытать по-мальчишески юный Тургенев, если бы услышал из девичьих уст, что не чувством, а рассудком нужно руководствоваться в науке страсти.

Татьяна продолжала говорить, а ее собеседнику казалось, что он слышит голос Михаила Бакунина. Кажущаяся горячность, а под ней ледок, который никогда не растает. Только темно-голубые глаза Татьяны еще больше потемнели.

От Татьяны же услышал Виссарион Григорьевич новость, сказанную между прочим: получено письмо о приезде в Прямухино еще одного гостя.

– Кто таков? – спросил Белинский, не придавая значения услышанному известию.

– Вы его знаете: Вульф.

– Который из братьев? – Виссарион Григорьевич предчувствовал недоброе.

– Гаврила Петрович.

Гаврила Петрович Вульф! Как ревновал к нему Белинский Александру Бакунину в давние времена – и тогда, когда сам еще лелеял несбыточные надежды, и тогда, когда уже не имел никаких надежд! Тверской помещик Гаврила Петрович Вульф приезжал к Бакуниным редко, но каждый раз, если это происходило при Белинском, Виссариону Григорьевичу казалось, что угрюмый паук плетет паутину вокруг Александры Александровны.

И как же торжествовал однажды над ним Белинский! В прямухинской гостиной зашла речь о Пушкине. Вульф долго слушал, наконец счел выгодным для себя вмешаться в разговор.

– Господин Пушкин приезжал в наши места по приятельству своему с нашим двоюродным братом Алексеем Николаевичем Вульфом, – сказал Гаврила Петрович. – Так вот, сказывали тогда, что господин Пушкин вел себя неназидательно по женской части.

И ничего больше не мог о Пушкине сказать.

Наступило неловкое молчание. Белинский, схватив какой-то журнал, судорожно им обмахивался.

– Что с вами? – тихо спросила у него Александра Александровна.