Если бы меня спросили - Елена Лабрус

Но ничего, Ирка это исправит. Постарается исправить. Вышвырнуть из их жизни суку, что всё испортила, а там уже они пусть сами.

Дело уже даже не в них — это личное.

«Хрен ты угадала, что со мной справишься!» — хмыкнула Ирка, оценив себя в зеркало ресторана, куда привёз её Борис Викторович.

Он прихватил с собой свою неизменную папочку.

Она изложила ему свой план.

— Ты уверена, что это сработает? — хмурился Воскресенский, допивая вино.

— Вы представляете, чем я рискую?

— Представляю. И мелкого, конечно, жалко, если он всё неправильно поймёт.

— Мелкий с вами одного роста, — напомнила Ирка.

— Ну, так уж я привык называть сына с детства, так и зову — мелкий. Ну что, поехали?

— Что прямо сегодня? — ужаснулась она.

— А чего тянуть? — бросил на стол накрахмаленную салфетку Воскресенский.

— Вам не жалко? — спросила его Ирка уже в машине. — Я боялась, что вы откажетесь.

— Ещё вчера я бы, наверное, засомневался. А пару недель назад и вовсе отказался. Но тебя послушал и понял — ты права. Всё это слишком затянулось. И я просто хватаюсь за соломинку, как это ни печально, в прямом и переносном смысле. — Он тяжело вздохнул. — Наши отношения всегда были дешёвым фарсом. Да их и не было, тех отношений. Ложь, фальшь, притворство, лицемерие, нагромождение моего отчаяния на её жадность и подлость. Может, первое время я и находил какое-то болезненное утешение в её постели. Но уже давно ничего не чувствую. Совсем.

Воскресенский замолчал, невидяще глядя на дорогу.

54

— Даже если у тебя ничего не получится, — вдруг сказал он, — не переживай. Ты и так молодец.

Ирка даже сглотнула, настолько он сейчас был отцом. Отцом ей и отцом Вадиму, давая возможность на ошибку, заранее прощая неудачу, освобождая от чувства вины.

В отличие от него, Ирка не была столь мудрой и великодушной. Она думала мелко и мстительно: «Даже если у меня ничего не получится, и Воскресенский-старший ничего не получит, твари мало не покажется. Будет знать, как со мной связываться. Будет знать, как воевать с несчастным ребёнком, потерявшим мать, как забирать у детей отцов».

— Давно нужно было это сделать, — кивнул Борис Викторович, ведя сам с собой какой-то внутренний диалог. — Давно. Только некому было заставить меня очнуться, сказать, что…

— Жизнь проходит? — подсказала Ирка, когда он так и недоговорил.

— Жизнь? — он горько усмехнулся. — Думаю, я давно умер. Умер вместе с женой. Осталась только моя оболочка, пустая и безжизненная.

Или нет, подумала Ирка. И ему придётся умереть снова, когда у неё ничего не получится. Она не найдёт чёртову пробирку и это его убьёт.

Ведь на самом деле она не верила, что у неё получится.

Но они подъехали к дому и сомневаться было поздно.

«Ну что, устроим тёте Оле сюрприз?» — усмехнулась Ирка и вылезла из машины.

Тётей Олей Ирка с Вадимом назвали жену его отца, конечно, в насмешку. Лет ей было от силы тридцать пять. На них она и выглядела. И выглядела простовато.

За те несколько раз, что они встречались, Ирка сделала вывод, что вкуса у тёти Оли нет. Вернее, вкус у неё грубый, вульгарный. И все деньги Воскресенского-старшего не смогли бы это исправить.

Образование — сомнительное. Кругозор — ограниченный. Круг интересов — примитивный.

Это дополнил в общую картину Вадим.

От Вадима Ирка знала, что весь день тётя Оля слонялась по дому растрёпой и только к вечеру приводила себя в божеский вид и активно изображала примерную жену, следящую за собой и своим здоровьем. Знала про её бесцельные покупки, про вредную еду, про ванну, что та любила принимать по два часа и про секретное место, условно названное «голубятней».

Голубей там отродясь не было — в заброшенной каморке под крышей мама Вадима хранила его детские вещи, игрушки. Потом туда сложили и мамины вещи, из тех, что не выкинули. Зачем в них рылась Ольга Александровна, Вадим так и не понял, но не раз слышал, как она там ходит — «голубятня» находилась прямо над его комнатой.

Однажды, в тринадцатилетнюю пору, Ирке повезло ехать с Вадимом на одном автобусе со школы, и она использовала редкую возможность, чтобы пойти следом — так и узнала, где он живёт, но дальше ворот и кирпичного забора, из-за которого виднелись островерхие башенки, словно у замка, не заходила.

До сегодняшнего дня.

Увидеть что-то подобное она и ожидала — очень красивый и очень запущенный дом.

Всё в нём напоминало о тонком вкусе прежней хозяйки и резала глаз безалаберность новой: изящные перголы покосились и никто их не чинил, камни дорожек, уложенные причудливыми узорами, заросли многолетним слоем мха, на фасаде дома с прохудившимся водостоком плесень доедала плесень, в палисадниках колосились высохшие сорняки.

Даже Ирке было больно видеть, как умирал великолепный дом без заботы и ухода.

Каково было Воскресенскому-младшему, знавшего его совсем другим, она и думать не хотела, а вот что чувствовал Воскресенский-старший, поняла, словно увидела изнанку его души — он тихо умирал вместе с домом.

Внутри дома, видимо, благодаря усилиям домработницы, царила совсем другая атмосфера — чистота, порядок, свежесть, цветы. Правда и тут чувствовалась «рука» новой хозяйки — чуждые дому вещи и безвкусица: то аляповатая ваза с лепниной в сдержанном скандинавском интерьере веранды, то жуткие шторы с фотопечатью цветущего луга рядом с настоящим благородным камнем камина, то коврик с алыми сердечками среди ковыля, белой гальки и ротанга.

Руки чесались сорвать эти шторы, вышвырнуть коврик, не глядя отправить в мусор уродливую вазу, насколько всё это резало глаз, но Ирка была здесь не за тем, чтобы критиковать чужой вкус или наводить порядок. Она была здесь затем, чтобы избавиться от этой гадины раз и навсегда.

— Ольга, ты здесь? — крикнул Борис Викторович, не найдя жену в гостиной, где среди подушек и рассыпанных чипсов, она устроила себе лежбище перед открытым ноутбуком.

Ирка отправилась сразу в «голубятню». У неё были большие планы на это запущенное помещение под самой крышей.

И на удивление не прогадала.

— А где бы ты хранил пробирку с яйцеклетками, если бы от неё зависело всё: твоя безбедная жизнь, твоя безопасность, твоё будущее? — спросила она у Севера, сидя в ногах собственной кровати и не давая ему спать тем утром.

— На груди, конечно,