Миры Харлана Эллисона. Т. 2. На пути к забвению - Харлан Эллисон

Шлемиль — дурак, простак; вечный неудачник; неуклюжий человек, у которого «руки не тем концом вставлены»; в этом слове больше сочувствия, чем в «шлимазле», и намного больше приязни, чем в «шмаке».

Шлимазл — почти то же, что «шлемиль», но немножко в другом роде. Шлимазл верит в удачу, но ее не имеет. Люди несведущие часто эти слова путают.

Шма Исроэль — первые слова самой распространенной еврейской молитвы: «Слушай, Израиль, Бог наш Господь, Господь един!»

Шмак — буквально «член», но обычно означает: придурок, урод и сукин сын.

Шматех — буквально «лохмотья», но обычно обозначает дешевое, дрянное платье.

Шмахель — льстить, обхаживать, дурить кому-то голову, обычно ради собственной выгоды.

Шмуц — грязь.

Шпилькес — моя мать употребляла это слово в значении «хворь, болезнь». Хотя мне говорили знающие люди, что основное значение — «шило в заднице».

Штуми — еще один синоним «шлемилю», но более бытовой и менее оскорбительный; вроде как муху отгоняешь.

Штап — трахаться.

Шула — синагога.

Цорес — беды, горести, неприятности.

Фарблонджен — потерявшийся, заблудившийся (совсем).

Фаркахда — обалдевший, запутавшийся, дурной.

Фе! — восклицание отвращения.

Фольксменш — очень многозначное слово. В этом рассказе оно обозначает человека, ценящего еврейскую жизнь, опыт, традиции и желающего их сохранять.

Чуцра — наглость, самоуверенность, дерзость, самодовольство и еще много чего, что ни один другой язык вместить в одно слово не способен.

Ярмулке — ермолка; маленькая шапочка, которую правоверные евреи носят на темени.

Примечание. Автор хотел бы отдать должное кому следует.

Слова идиш — мои, они пришли из моего детства, от моих предков, но некоторые определения адаптированы из чудесной и совершенно незаменимой книги Лео Ростена «Радости идиша», которую я вам советую пойти и купить прямо сейчас.

ПРОБЛЕМЫ

С ЖЕНЩИНАМИ

САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

ХОРОШЕЙ ЖЕНЩИНЫ

Знаете, миру скоро наступит конец. Это не вопрос, не предположение, не вопли лохматобородого фанатика, который может оказаться не прав… это действительно так, и всем нам будет крышка на следующей неделе. Что вы станете делать? Что, если вы юноша, никогда не знавший высшего наслаждения женским телом? Что, если вы были ограниченным человеком, которого высмеивали всю жизнь, и вдруг вы узнали о приближающемся Большом Бабахе? Что тогда? Возможно, вы поступите примерно так, как и герой этого небольшого рассказа, в котором я попытался сказать, что все в мире относительно; и шлак при подходящих условиях может оказаться не хуже золота. Вам не хуже меня известно, что для нашей нынешней Грабительской Культуры характерно то, что очень часто грабители сами становятся ограбленными; вымогателей частенько обдирают как липку, а лицемерие ничего не стоит, если деньги уплачены вперед. Другими словами, в экстремальной ситуации, в последние секунды, любовь далеко не добренького существа может стать единственным и важнейшим во Вселенной подарком.

В конце концов он понял: мир на пороге катастрофы. С грозной неспешностью смутная догадка переросла в твердую убежденность. Талант у него был не самой чистой воды, а скорее напоминал алмаз с уймой мельчайших изъянов. Если бы он видел будущее ясно, если бы обладал настоящим даром пророка, жизнь его, возможно, и не превратилась бы в то, во что она превратилась.

И неутоленная жажда не доводила бы его до безумия.

Но все-таки замутненные фрагменты видений сплавились в некую картину и убедили, что век Земли на исходе. С той же грубой определенностью доказали, что самообман здесь ни при чем, — смерть подступает не только к нему. Мир близок к окончательному, неотвратимому финишу, ни одной живой душе не переступить за черту. Вот что открыл затянутый паутиной трещин осколок ясновидения, и теперь он знал: все оборвется через две недели, в ночь с четверга на пятницу.

Звали его Артур Фулбрайт, и он вожделел женщину.

Как все же это непривычно, даже странно… Познать будущее. Познать самым что ни на есть дивным образом: не как единое целое, а по клочкам и кусочкам, урывками. Короткими, нетвердыми шажками (через секунду грузовик свернет за угол) он пришел к тому (победит Гарри Бэк), что стал, так сказать, гражданином двух миров (поезд отойдет на десять минут раньше). Он видел будущее сквозь закопченное стекло (запонка найдется — в ванной), но едва ли осознавал, что сулит ему эта способность.

Многие годы смуглый мямля с кротким взором и неуклюжей походкой прожил под крылом овдовевшей матери в восьмикомнатном доме, среди жимолости и сладкого гороха. Многие годы он работал Бог знает где и Бог знает кем. И многие годы прошли с тех пор, как Артур вернулся в уютные пастельные тона родного дома.

Эти годы видели мало перемен, мало важного или хотя бы примечательного. И все же это были хорошие годы. Гладкие. Тихие.

Потом мать умерла. Все реже вздыхала в ночи, а там и вовсе смолкла. Как старенький фонограф (зачехленный ветхой простыней, он стоит в мансарде), доиграла свой мотив до конца.

Для Артура это означало крутые перемены. Хуже: это означало пустоту. Больше не будет крепкого сна по ночам, задушевных вечерних бесед за триктраком или вистом, обедов, приготовленных точно к часу перерыва в конторе, а по утрам — поджаристых гренок и апельсинового сока в постель. А будет только узкое шоссе с односторонним движением, и идти по нему предстоит в одиночку. И ко многому привыкать… Есть в ресторанах, перестилать кровать, относить в прачечную грязное белье…

А самое главное, за шесть лет после смерти матери придется смириться с тем, что он способен изредка, мельком видеть будущее. Это вовсе не страшно, даже не удивительно — Артур успел свыкнуться. Он и впредь заглядывал бы в будущее без всякой робости, если бы не увидел ночь пламени и смерти, ночь вселенской катастрофы.

Но он увидел. И с этого мгновения все изменилось.

Потому что теперь до небытия оставался один шаг. Точнее, тве недели — и ни днем больше. И за этот срок он должен что-то совершить. Найти цель и добраться до нее во что бы то ни стало. А потом — умереть без скорби.

Но цели не было. Он сидел в затемненной гостиной на стуле с высокой спинкой (за форму спинки такие стулья прозваны крылатыми), и пустота восьмикомнатного дома обступала со всех сторон. Прежде Артура не посещали мысли о собственной кончине. Он сумел примириться с уходом матери и знал: когда-нибудь наступит и его черед. Но его собственная смерть будет выглядеть совершенно иначе.