От сохи до ядерной дубины - Владимир Губарев

– По-моему, ваша подпись стоит и под решением ледокола идти на Северный полюс?

– Нет, это решение принималось моряками и Александровым. Мои подписи, к сожалению, чаще всего стоят под «неприятными» случаями. Трагедия с «Комсомольцем», были и другие случаи, когда приходилось входить в правительственные комиссии и разбираться в случившемся. Такая уникальная техника, как атомная, не обходилась без неприятностей. Каждый раз приходится делать необходимые выводы… Чувство ответственности, которое было присуще Ефиму Павловичу Славскому, Игорю Васильевичу Курчатову, нашим академикам, о которых мы упоминали, не должно нас покидать никогда, потому что эта техника таит в себе риск и определенную потенциальную угрозу. С ней надо разговаривать на «вы», она не прощает ни расхлябанности, ни упрощенства, ни поспешности, ни самонадеянности. Она требует другой культуры отношений между людьми, на мой взгляд, нравственный аспект наиболее выпукло проявляется именно в этой технике.

– Мне хотелось бы, чтобы вы охарактеризовали роль в атомной промышленности Челябинска-40.

– Впервые я туда попал в начале 70-х годов, когда мы резко увеличили программу ядерных испытаний. Для зарядов нужны были материалы, и мне пришлось проехать «Маяк», Чепецкий механический завод, Ульбинский завод, Сибирский химкомбинат и другие. Нужно было войти в прямые контакты с директорами, договориться о взаимодействии. На комбинате «Маяк» я познакомился с Броховичем. Это уникальная личность, человек, прекрасно и глубоко разбирающийся во всех тонкостях своего комбината. Там, где возникала аварийная ситуация, он своими руками ликвидировал ее. Я был там несколько дней, и он провел меня по всем технологическим переделам. Мы ставили перед комбинатом новые задачи. К примеру, нам нужно было изготовить оболочки для нового заряда из нептуния-237. Это непростой, коварный материал. Он взялся это сделать. Есть разные люди, и поведение у них разное. Одни начинают говорить о трудностях, проблемах, сложностях, а другие – к ним относился и Брохович – делали. Если надо, то надо – и делали! Мы были с ним и на заводе РТ – радиохимическом заводе, и на всех реакторах, и на заводе, где делали оболочки для ядерных зарядов, и так далее. Он с душой отнесся с моему обращению, и мы не испытывали никаких затруднений при работе с комбинатом… На протяжении нескольких десятилетий мне неоднократно приходилось бывать на этом комбинате, и у нас установились прекрасные отношения. Правда, он с обидой воспринял, когда мне пришлось принимать решение об остановке первого промышленного реактора «А». Это было тяжелое время для людей, которые все свои силы, энергию, весь свой творческий потенциал отдали созданию реактора, а теперь его надо было останавливать и разрушать. А он был там с 46-го года, с самого первого дня. Психологический удар был сильным, и, честно признаюсь, решение об остановке реактора он воспринял чуть ли не с боем. У руководителей наших предприятий не было сводных цифр, им было неизвестно, сколько у нас плутония, трития, сколько у нас зарядов сегодня, сколько будет завтра, какой арсенал есть и какой нужен. Поэтому они воспринимали происходящее со своих позиций, и нашу встречу с Броховичем решение о реакторе «А» омрачило.

– Вы были на «Маяке», когда «Аннушку» хоронили?

– Нет, я не поехал. Я понимал настрой людей, которые вынуждены хоронить реактор. Ведь он работал почти сорок лет. Это была их жизнь. Ситуация была тяжелой – я не поехал…

– А какова роль «Маяка» сегодня? Столь же значительна, как и в прошлом?

– «Маяк» – это был наш первенец отрасли с точки зрения ядерных материалов. На его плечи выпала тяжелейшая задача – сделать первый промышленный реактор, на котором было немало неприятностей, аварий. Прошли через все, пока его не наладили. Там был первый радиохимический завод. Там тоже были сложности, когда нарушалась герметичность труб, радиоактивная жидкость, течи, люди облучались и так далее. Он первым освоил оболочки для ядерных зарядов из металла, то есть он шел первым, первым, первым. Вместе с наукой, с учеными. Курчатов сидел там месяцами. Ванников. Анатолий Петрович Александров. Приезжали руководители из Хлопкинского института, Бочвар там много месяцев провел. Цвет нашей науки вместе с промышленниками делали первые шаги. И сделали дело! В 49-м году взорвали бомбу. Реактор мощностью 100 мегаватт построили за 20 месяцев – меньше чем за два года! Причем первый… Был «Ф-1», но это совсем другой реактор… Я считаю, что в дальнейшем его функции как научного центра по производству ядерных материалов для зарядов, оболочек из плутония, сохранятся, потому что это будет единственный завод в отрасли, где это производство будет сохраняться и оснащаться новые современными технологиями. До тех пор, пока есть ядерное оружие. На Сибхимкомбинате аналогичное производство закрывается. Это первое. Второе. Большая роль «Маяка» – производство трития. Без трития нет ядерного оружия. Производство трития также сохраняется. Это уникальное место, где находятся тритиевые технологии… Далее. Это производство так называемых газовых реакторов, которые содержат тритий для боеприпасов. Это также уникальное и единственное производство, которое сохраняется. Таким образом, в сфере военной его роль и дальше исключительная и, можно сказать, единственная… Его роль, конечно, очень трудная с точки зрения переработки ядерного топлива. Практически это единственный у нас завод, на котором мы реально перерабатываем ядерное топливо, высокоактивные отходы и остекловываем их. Соответствующие печи построены и строятся новые. Наиболее сложную часть замкнутого ядерного цикла осуществляют на «Маяке». Там же разрабатываются топливные элементы для быстрых реакторов. Завод не успели построить в советские времена, но сейчас есть небольшая установка. Уран-плутониевое топливо проходит отработку, ведутся исследовательские работы. То есть у него есть ряд направлений военного и гражданского назначения, которые говорят о том, что судьба «Маяка» – нашего первенца – не только будет сохраняться, но и улучшаться.

– Там есть и уникальные хранилища…

– В 90-е годы мы договорились с США о том, что они окажут соответствующую финансовую помощь в создании хранилищ для избытков делящихся материалов – мы называли цифру в 50 тонн плутония. Это уникальнейший объект. Он был создан и построен на комбинате. Хранение хранением, но производство есть производство. И это главная задача комбината. Конечно, там много занимаются нашими старыми грехами. Это экологические проблемы… Сейчас большие усилия прилагаются для того, чтобы и сбросы прекратить любых отходов, даже слабоактивных, и постепенно приводить в порядок те территории, которые загрязнены. Это тоже большая сфера деятельности, и она необходима сегодня. Кстати, и американцы вынуждены этой проблемой заниматься.

– Переходим на Горно-химический комбинат. Зачем он был нужен?

– В 50-е годы по ядерному арсеналу мы уступали США больше чем на порядок. И соответственно по накоплению делящихся материалов для оружия. Как по урану-235, так и по плутонию. Для того чтобы преодолеть этот разрыв, намечено было строительство ряда комбинатов. Реакторы для наработки плутония были на «Маяке», пять – на Сибирском комбинате и три на Горно-химическом. Должны были строиться комбинаты в районе Братска, должны были строиться комбинаты в районе Средней Волги и так далее. Это было уже определено соответствующими решениями и постановлениями. И Братская ГЭС была построена для того, чтобы решать оборонные задачи. Но средмашевская наука, проанализировав работу тех реакторов, которые уже запущены, пришла к выводу, что, во-первых, можно повысить мощности реакторов и, во-вторых, провести целый ряд технологических операций, которые могли бы позволить увеличить съем продукции для обороны. В итоге остановились на трех этих комбинатах, хотя планировалось более широкое создание подотрасли по производству ядерных материалов…

– Но почему в гору полезли?

– Проект сам по себе уникальный. 300 километров тоннелей, пять на пять метров – это метро. Я недавно там был, еще раз смотрел эти подземные выработки. Там, где планировалось радиохимическое производство, будет размещено производство уран-плутониевого топлива. Это десятки тысяч квадратных метров в горе. Это фактически город под землей… Это были времена сталинские, решения принимались с учетом разных ситуаций, в том числе и когда может быть ядерная война. Страна была окружена базами, в Турции нацелены на нас ракеты с подлетом в десятки минут, – в общем, неясно, что может происходить. Руководство и решило: пусть будет затратно, но зато гарантировано, что часть ядерных материалов сохранится для атомного арсенала. Между прочим, в какой-то степени это повлияло на решение о создании второго ядерного центра на Урале. Все может быть, один Объект есть один Объект. В Сарове мы реально делали боеприпасы, ядерные заряды. Береженого Бог бережет. Помню, дрожь прохватывала, когда поднимали заряд, один болт вылетел. Заряд повис на одном. Я понимаю, что меры были предусмотрены, что ни при каких условиях взрыва не случилось. Но тем не менее реальные заряды производились в Сарове, а затем их везли на полигон. Поэтому во всех случаях дублер нужен…