Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР (1928-1941) - Франсуа-Ксавье Нерар

Разоблачители-профессионалы

Прорехи в работе отдела писем известны нам так подробно благодаря тому, что это подразделение «Правды» оказалось в центре громкого дела, потрясшего центральный орган партии в конце 1938 года. Все началось с письма{635}, адресованного генеральному секретарю ЦК ВЛКСМ Александру Васильевичу Косареву. Это письмо на некоторое время задержалось в кабинетах Центрального Комитета молодежной организации, куда оно поступило 3 ноября 1938 года, затерянное среди тысяч подобных писем, ежедневно приходивших Косареву. У самого Александра Васильевича не было особенно сил заниматься проблемами молодых комсомольцев, ему надо было думать о том, как выжить самому. Попав в водоворот чисток, он был арестован 28 ноября 1938 года и расстрелян 23 февраля 1939{636}. Поэтому только с приходом ему на смену О. Мишаковой руководители ВЛКСМ обратили внимание на сигнал, который затем был передан в секретариат Сталина. Что же в нем было такого, что оно попало столь высоко[200]?

Дело Хайкиной

Это двусмысленное письмо можно было бы считать разоблачительным. Его автор, молодая комсомолка M. M. Хайкина яростно нападает на нескольких сотрудников редакции «Правды»: первой мишенью является как раз Капустин, но критике подвергаются также секретарь комсомольской организации Маляр и заместитель секретаря парткома Потоцкий. Хайкина обвиняет их в том, что они — «гнилые бюрократы», ведут «антипартийную деятельность» и являются причиной «преступных беспорядков». Но можно считать это письмо и жалобой, так как Хайкина пишет о своем незаконном увольнении («Моя погрешность в том, что я, не взирая на лица, выступила против того, что я считала в корне неправильным»{637}), о преследованиях, которым она подверглась (ее якобы попытались поместить в психиатрическую клинику или посадить в тюрьму), о недостаточном внимании к себе руководителей. Это письмо — настоящий крик о помощи молодой женщины без средств, уволенной за год до этого с работы, выброшенной из сталинского общества, так как ее отказываются принимать в комсомол и в профсоюз, что означает отказ во всех пособиях в натуральной форме, связанных с членством в этих организациях, в том числе и в продуктах питания{638}. «Все с себя продала. Здоровье расшатала»{639}.

Власть использует это письмо в своих целях: после ареста (14 декабря{640})[201] М. Кольцова, знаменитого правдинского журналиста, члена редакционной коллегии руководство страны хочет реорганизовать центральный орган партии. «Сигнал» Хайкиной служит, таким образом, поводом для создания комиссии Центрального Комитета ВКП(б). Комиссию возглавляет А. Жданов, рядом с ним — Г. Маленков и Ф. Шкирятов. Эти три человека пытаются изучить положение дел и сделать выводы о «состоянии аппарата газеты “Правда”», а на деле начинают чистку центрального органа партии. Первым этапом процесса становится весьма театрально обставленное общее собрание сотрудников газеты, проходившее 23, 26 и 27 декабря 1938 года{641}. В своей вступительной речи Жданов уточняет, что

«Центральный Комитет хотел бы, чтобы товарищи, актив “Правды”, сказал бы здесь о том, какие есть заявления и жалобы на порядки в “Правде”.

Что в газете не все благополучно — об этом свидетельствует не только этот случай. Я думаю, что актив “Правды”, я не знаю, какие отношения внутри между редакционным коллективом, руководителями и работниками, мы, по крайне мере, сигналов каких либо получаем довольно мало со стороны работников “Правды”, и это производит не совсем хорошее впечатление, расскажет обо всем»{642}.

Дело «Хайкина — Капустин» очень скоро отступает на второй план. На заседании комиссии в ЦК об отделе писем быстро забывают уже после первого «допроса» Капустина. На последнем заседании происходит следующий, довольно удивительный и в то же время симптоматичный диалог:

«ЖДАНОВ: Есть такое предложение — кончить на этом.

ГОЛОС: Из отдела писем никто не выступал.

ЖДАНОВ: У меня записаны 34 оратора, высказалось человек 20 с гаком. Мнение комиссии такое, что можно было бы на этом актив закончить.

ГОЛОСА: Правильно…»

Комиссия хочет работать в основном с разоблачительными письмами. Диалог заканчивается следующими словами:

«ЖДАНОВ: <…> Каждый имеет право свое мнение высказать. Если не удалось выступить в прениях, пусть изложат письменно, что важно для улучшения работы “Правды”. Я бы таким образом предложил.

ГОЛОСА: Правильно.

ЖДАНОВ: А поэтому актив прервем. Об'является перерыв»{643}.

Жданова поняли правильно. В документах комиссии лежат сорок два доноса{644}.[202] Чуть меньше четверти касаются дела Хайкиной (восемь плюс письма самой пострадавшей), но в огромном большинстве сотрудники «Правды» не ошиблись, темы их посланий далеко выходят за рамки отдела писем и трех человек, упомянутых в письме комсомолки и касаются множества других предметов и лиц (более ста двадцати).

Письма, пришедшие в комиссию Жданова, очень сильно отличаются от тех, что приходили в «Правду» и от того, который послала Хайкина, как по содержанию, так, часто, и по форме. Эти письма написаны профессионалами жанра: их авторы — люди, постоянно работающие с разоблачениями и доносами и, естественно, они понимают лучше других значение и границы подобного рода упражнений. Им также ведомы «приемы и ухищрения» жанра, и они умеют избегать неудачных выражений, которые часто встречаются в обычных письмах. Они знают нужные слова, полезные и действенные выражения. Каково же содержание писем, поступивших в комиссию? Что говорят они нам о своих авторах? Какой смысл мы можем в них увидеть?

Среди всей совокупности полученных комиссией бумаг, мы находим 10 заявлений, авторы которых — семеро сотрудников (или бывших сотрудников) отдела писем, и протоколы заседаний парткома этого отдела. Конечно, этих документов недостаточно, чтобы нарисовать полную и точную картину (в отделе все же работают 28 человек, авторы этих писем составляют, таким образом, только четверть штата), но все же они позволяют воссоздать атмосферу работы в отделе в том тревожном 1937 году. Можно также получить представление о месте писем и разоблачений в повседневной жизни этих немного особенных советских людей.

Отдел писем и доносительство

Когда 1 января 1937 года Капустин, который сменил на этом посту некоего М. Кантора, стал начальником отдела, его назначение немедленно вызвало напряженность. Перед ним, по его словам, была поставлена задача: «Когда меня посылали в отдел писем, т. Никитин дал мне задание “очисти отдел от работников, которым нельзя доверять и от плохих работников”»{645}

Тем самым он вызвал ненависть друзей бывшего начальника и всех, кто предполагал ему наследовать. Кроме того, как и всякий вновь прибывший, он начинает реорганизовывать отдел, который, по его мнению, застал в «хаотическом» состоянии: из писем, полученных в 1936 году, 4500 оставались непрочитанными и необработанными. Сроки написания ответов были очень долгими{646}. Капустин подумывал также о том, чтобы слить корбюро и отдел писем, попытался ввести новые правила учета сигналов. Эти попытки сразу же вызвали отрицательное отношение части сотрудников сектора, один из которых все еще вспоминал об этих обстоятельствах спустя довольно длительное время, в письме от 31 декабря 1938 года: он называет их «новые эксперименты, новые потрясения в отделе»{647}. Капустина упрекают в том, что он превратил руководителей группы в «канцеляристов»{648}. Эти традиционные проблемы во взаимоотношениях между руководителями и подчиненными приобретут необычайный размах на пленуме ЦК в феврале — марте 1937 года, после которого, как подчеркивает в тщательно подобранных выражениях одна из сотрудниц, в отделе «развернулась самокритика»{649}. Результат не заставил себя ждать:

«Словом, создали жуткую атмосферу недоверия друг к другу. О неблагополучии в отделе писем мы неоднократно сигнализировали <…>. Не проходило почти ни одного партийного собрания, чтобы кто нибудь из нас не выступал о своих отдельских болячках и язвах. Ко всему этому в отделе разыгралась страшная склока и подсиживание»{650}.

Эта атмосфера подозрительности была, по-видимому, особенно давящей, сам Капустин возвращается к этой теме, используя доводы в свою защиту:

«Мы писем не клали под сукно, да и сделать этого было, при нашем контроле друг за другом невозможно, если бы кто и хотел»{651}.