Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР (1928-1941) - Франсуа-Ксавье Нерар

«Мы писем не клали под сукно, да и сделать этого было, при нашем контроле друг за другом невозможно, если бы кто и хотел»{651}.

Недоверие усугубляются завистью: в обществе дефицита, каким был сталинский СССР, премии в натуральном или денежном виде были скорее насущной потребностью, чем роскошью. Зависть тех, «у кого нет» по отношению к тем «у кого есть» проходит, таким образом, лейтмотивом:

«Говорили, что <…> сразу дали зарплату большую, чем другим секретарям, что Капустин дал им[203] пособие от месткома, дал им ордера на пошивку пальто»{652}.

Или, например:

«Капустиным поощряются рваческие тенденции отдельных работников, например, секретарь бригады А., кстати сказать, недавно приглашенная в “Правду” Капустиным, получает со сверхурочными по 450–802 р. в месяц, а остальные секретари и машинистки получают 250–300 руб., что создает нехорошие взаимоотношения и антагонизм между секретарями, нагрузка которых почти одинаковая»{653}.

Других, «хотя их уволили в связи с арестом связанных с ними шпионов, все же обеспечили хорошей рекоммендацей на работу и бесплатным путевками на курорты»{654}.

Капустин, как начальник отдела, являлся «крупным авторитетом»[204]. Он располагал значительными возможностями влиять на условия жизни и работы своих подчиненных, тем более что он был еще и председателем местного профсоюзного комитета. Помимо упоминавшихся выше зарплат и премий, он мог принимать решения об увольнении некоторых сотрудников: так было с Хайкиной, но также, как мы узнаем из писем, со многими другими (в том числе с Борисовой и Давидюк), которые впоследствии не забыли об этом.

Все попытки его критиковать до того, как по воле начальства его положение поколебалось, были обречены на провал. Но при этом критические замечания высказывались прежде всего именно в его адрес. По поводу Капустина были направлены многочисленные сигналы, как подчеркивает в письме в комиссию ЦК одна из авторов, несомненная мастерица в области художественного слова:

«Рассказывают, что некоторые товарищи заявили об этой черте Капустина, подавали заявления, но результатов не добились»{655}.[205]

Помимо тех писем, о которых нам ничего не известно[206], мы можем найти по меньшей мере пять, написанных между моментом вступления Капустина на должность и письмом Хайкиной в ноябре 1938 года.

В одном из них, обращенном в партийный комитет, Капустина обвиняли в том, что он «крадет партийные деньги», и что «сколько он растащил партийных денег тоже неизвестно»{656}. Бывший сотрудник отдела утверждает, что послал два письма в партком в мае и июне 1937 года, чтобы рассказать о «неблагополучии в отделе писем, об антипартийном поведении заведующего отделом писем Капустина и парторга Шестаковой». Его дело получило огласку, поскольку впоследствии он был уволен. В другом письме{657}, направленном одному из членов редколлегии, Потоцкому, в конце 1937 года, Капустина обвиняют в том, что он «не любит тех, кто его критикует, и что любого критикующего он готов “загнать за Можай”».

Еще одна сотрудница службы обращается в редколлегию и к заведующему отделом печати ЦК Мехлису и упрекает Капустина в «сомнительном руководстве» отделом. Кроме этого, она делится своими подозрениями с секретарем партийного комитета и несколькими его членами{658}. Наконец, не уточняя количества, Хайкина упоминает в своем письме к Косареву, что «писала и устно заявила о неполадках в отделе»{659}. Обстановка в секторе, конечно же, не становилась лучше и от множества писем направленных против других сотрудников; упоминания о таких письмах можно найти в документах.

Добрые взаимоотношения между основными руководителями делали эти повседневные сигналы малоэффективными. Не только ничего неприятного не происходило с руководителями, но и те, кто критиковал их в своих письмах, могли подвернуться репрессиям: двое обвинителей Капустина пострадали из-за своих действий — они были уволены. Но когда в конце 1938 года положение Капустина пошатнулось, тут-то все на него и накинулись. Те, кто уже писал на него, возобновляют свои атаки, понимая, что на этот раз все козыри на их стороне. Под ударами со всех сторон, Капустин с полным основанием жалуется:

«При выходе после заседания на улице, люди с которыми я проработал 10 лет, отходили от меня как от зачумленного, я не мог выступить второй раз, не было буквально сил. Все меня бросили, никто не сказал слова поддержки в момент, когда на мне был сосредоточен весь удар на заседаниях в ЦК»{660}.

В то самое время, когда он писал эти слова, 9 января, комиссия получила уже достаточно материалов, чтобы решить его судьбу.

Многие сотрудники отдела сообщают, что они «посылали сигналы» в относительно недавнем прошлом: в частности Капустин, на этот раз оказавшийся в положении жертвы, посвящает три с половиной страницы описанию того, как он «боролся с врагами за последние три года»{661}. В основном речь идет о том, чтобы показать, как он сумел передать наверх важные письма, полученные его отделом (именно благодаря им, по его словам, был арестован народный комиссар просвещения РСФСР Бубнов{662}). Капустин также пытается доказать, что он не «гнилой человек», приводит несколько историй в качестве примера. В день похорон Томского[207] он заметил в цветочном магазине два венка с надписью: «Дорогому М.П. Томскому». Подчиняясь голосу своей совести, он разузнал, кто заказывал венки, и когда заказчики придут их забирать:

«Я вышел из магазина и тут же позвонил дежурному редакции и просил его позвонить в НКВД об этом случае, что он и сделал, записав в дежурный журнал мое заявление. Через несколько дней я зашел спросить в магазине, где заведующий, мне ответили, что он арестован»{663}

Он также напоминает о том, что разоблачил главного редактора газеты «Рабочая Москва», «он ко мне относился очень хорошо»{664}, и о других письмах и статьях, которые ему приходилось писать:

«За свою жизнь, всегда боролся за генеральную линию партии всем сердцем, боролся с врагами народа. Разоблачил в Твери в 1927 году бывш. заведующего ГубФО <…>, который пришел ко мне с предложением подписать антипартийный документ против ЦК, свел его с этим документом в Тверской губком партии. Добился исключения из партии работника “Тверской Правды” А., тоже троцкиста. <…> В 1935 году в апреле месяце подал заявление на быв. редактора “Рабочей Москвы” Ковалева, разглашавшего секретные решения Политбюро ЦК и дискредитировавшего тов. Хрущева»{665}

Другие сотрудники сектора напоминают о письмах, написанных в партком, в ЦК, самому Сталину. Эти письма не обязательно дали результат, но они существовали. Можно предполагать, что их число значительно превышает количество сигналов, которое удалось найти. Эти разоблачения касаются в такой же мере политического руководства газеты — секретаря партийного комитета и секретаря комсомольской организации{666}, как и непосредственных начальников авторов писем. Некоторые люди были настоящими специалистами в подобного рода «упражнениях»; одна из сотрудниц, Б., видимо, особенно успешно играла эту роль:

«Ко всему этому в отделе разыгралась страшная склока и подсиживание, в которой не последнюю роль играла Б. Она сообщила парторгам М. и Ш. всякие сплетни на отдельных работников. Вместо того, чтобы разрядить неприятную атмосферу в секретариате, где работала комсомолка Хайкина, Б. ставит вопрос перед секретарем комсомольской организации Фисуновым, чтоб убрали Хайкину из отдела как склочницу»{667}.

Этот едкий портрет находит свое подтверждение в письме самой Б. в комиссию: оно представляет собой сгусток яростных обвинений в адрес конкретных людей. Б. упоминает в нем также многочисленные письма, направленные ею в НКВД.

Таким образом, легко себе представить атмосферу в отделе писем и, главное, порочность системы, побуждающей доносить на тех, с кем работаешь. Сигналами, следовательно, отмечена вся жизнь отдела в кризисные 1937 и 1938 годы. Чаще всего эти сигналы направлены против руководящих работников, вышестоящих по отношению к авторам, как по политической, так и по профессиональной линии. И даже если в первое время они не приводят к радикальным последствиям, они способствуют ухудшению отношений внутри службы. Подозрительность и ненависть присутствуют повсюду. Они также дают выход недовольству, проявляют социальные напряжения, которые, при других обстоятельствах, совсем не обязательно стали бы публичными. Но как только сверху поступает сигнал к травле, эти письма становятся действенными, удары достигают своей цели, и вчера еще неприкосновенные люди оказываются сражены.