Торговец тюльпанами - Оливье Блейс

— Можешь объяснить, что здесь происходит?

Младший, улыбаясь, показал наверх, Виллем поднял глаза и посмотрел на крышу — туда, куда были устремлены все взгляды. А там, на верхушке высокой трубы, вил гнездо аист, по всей видимости — молодой самец: приносил в клюве веточки ивы и орешника, терпеливо прилаживал одну к другой, старательно их переплетал. Сейчас уже у него получилось нечто вроде венка из веток размером со сковороду для каштанов, в просветах которого мелькали тонкие длинные птичьи ноги.

— Ну, аист, и что с того? — проворчал Виллем.

— Как что? Разве ты не знаешь, что говорят про аистов и про трубы, на которых они вьют гнездо?

— Должно быть, что они эти трубы загаживают? Очень досадно, наша-то совсем новенькая!

— Ой, ну ты что, братец! Всем известно, что аисты приносят счастье! И дом с гнездом на крыше ценится вдвое дороже!

Старший в раздражении сплюнул.

— Да мне-то что за дело до этого, Яспер? Наш дом не продается, а эта куча хвороста на трубе только дыму дорогу загораживает. Ладно, хватит, давай-ка объяви нашим гостям, что театр закрывается. По-моему, им слишком уж понравилось топтать у нас траву и разбрасывать гравий! Эй, убирайтесь отсюда, ну, живо!

Виллем угрожающе замахнулся костылем, и младший брат, не дожидаясь, пока костыль опустится на чью-то спину, стал мягко, но решительно вытеснять со двора зевак. Когда толпа рассеялась, Виллем увидел сестер: удобно устроившись на ступеньках крыльца, девушки болтали с группкой красавчиков своих лет, кукольных рыцарей без единого волоска над верхней губой, зато в золоченых поясах и кружевных гетрах. Петра, спрятавшая в складках платья правую руку, чтобы не видно было обручального кольца, судя по всему, пользовалась грандиозным успехом, и этого старший брат не мог стерпеть.

— Господа, у меня для вас печальные новости! — объявил он. — Вот эта барышня помолвлена, а той не нужны любовники!

Затем, исхитрившись не выпустить костыля, ухватил двоих из мальчишек за воротники и потащил к воротам. Остальные перепугались и, наспех раскланявшись с сестрами, убрались сами. Поскольку двор к тому времени опустел, можно было наконец запереть ворота.

— Ну вот, теперь еще и наших друзей выставляют из дома! — возмущалась загнанная братом на верхнюю ступеньку крыльца Харриет, дрожа от ярости.

— Чего раскудахталась-то? — усмехнулся Виллем. — Обычное дело: брат вступился за твою честь, ты должна быть мне благодарна! — И, повернувшись к стоявшей рядом, скрестив руки на груди, надутой Петре, добавил: — Сестрица, нам надо поговорить о твоем поведении в мастерской Юдифи Лейстер. Паулюс все мне рассказал… Ты с ума сошла? Хочешь, чтобы Элиазар отказался от тебя, еще не женившись?

— Вот и прекрасно, если откажется! Мне вовсе не хочется, чтобы он на мне женился!

Виллему попалась под руку Фридина плетеная выбивалка для ковров, и, схватив ее, он принялся методично лупить выбивалкой по стене дома.

— Ты должна извиниться перед Элиазаром! — приказал старший Деруик.

— И не подумаю.

— Не только подумаешь, но сегодня же вечером ему напишешь. Причем я сам продиктую тебе каждое слово. А завтра на рассвете ты отправишься к Берестейнам и сама отдашь письмо Элиазару!

Петра вскинула брови — это означало у нее презрительный отказ.

— Даже и не надейтесь на такое, братец. Человек, которого вы называете моим женихом, мне противен, и я лучше умру, чем возьму его фамилию!

У Виллема задрожали руки. Он уронил выбивалку, неуклюже нагнувшись, поднял и стал загонять сестер в дом, подталкивая их рукояткой. Фрида, увидев, как следом за девушками входит их брат с выбивалкой в руке, испугалась: беды не избежать, — но едва дверь закрылась и не стало чужих глаз, Виллем сразу же сделался сговорчивым и почти ласковым:

— Петра, пожалуйста, выслушай меня… Мы в горячке наговорили друг другу гадостей, жаль, очень жаль, ведь на самом деле мы ничего такого не думаем. Я понимаю, что Берестейн-младший тебе не нравится. И я не слишком уважал его, пока у нас не появились общие дела, а когда появились — в конце концов привык, и сегодня он мне дороже многих старых друзей. Видишь ли, сестренка, надо уметь приспосабливаться, в жизни по-другому не бывает… Ты же помнишь, как Ясперу не хотелось заниматься садоводством — а что теперь? А теперь он любовно ухаживает за тюльпанами Берестейна. Как знать: сейчас ты на Элиазара и глядеть не хочешь, а пройдет немного времени — с радостью подаришь ему детей… Разве этого не может быть?

Виллем говорил так доверчиво, что молчаливые свидетели разговора, Яспер и Харриет, слушая его, растрогались, и только Петру было ничем не пронять. Когда старший брат протянул ей в знак примирения руку, она бросила ему на ладонь болтавшийся до тех пор у нее на запястье веер.

— Возьмите мой веер, братец, пригодится, чтобы красоваться перед Берестейнами!

— Что за ерунду ты говоришь?

— Можно подумать, кому-то еще неизвестно, какие чувства вы питаете к ректору и как сблизились с ним за последнее время! С тех пор как отец, поддавшись своей пагубной фантазии, отправил вас к этому человеку, вы сделались его поклонником, его обожателем, можно сказать, его фаворитом… Вы ходите за ним по пятам, вы восторгаетесь всем, что он ни сделает! Кажется, и сам Господь Бог меркнет для вас рядом с этим светилом!

Лицо Виллема, освещенное слабым огоньком догорающей свечи, исказилось, как от боли, да и сам он словно бы угас. Но чем больше слабел брат, тем заметнее крепла сестра, теперь она говорила так, будто каждое ее слово сопровождалось взмахом клинка:

— Да и все мы так или иначе оказались на службе у Берестейнов. Разве все мы не в зависимости от них? Даже Фрида нынче стирает белье Элиазара, даже Харриет вышивает ему перчатки! А сами вы, братец? Разве сами вы то и дело не воздаете этому бесчестному совратителю высшие почести? За такое следует краснеть, братец, прикройтесь веером!

С последними словами Петра, ни на секунду не задумавшись о последствиях, изо всех сил толкнула брата рукой в грудь. Тот, несмотря на костыль, едва не потерял равновесие, устоял, схватившись за кресло, выронил веер, зато еще крепче зажал в кулаке выбивалку.

— Наглая девчонка, да как ты смеешь? — терпение у Виллема истощилось, он схватил Петру за волосы, швырнул на пол, размахнулся выбивалкой и ударил девушку по лицу — та не то что подняться, пошевелиться не успела. Первый удар был ужасен: верхняя губа Петры лопнула, словно переспелый гранат, потекла кровь, а в это время уже целый град таких же яростных ударов обрушился на ее руки, шею, плечи — на все места, не скрытые легким летним платьем. Несчастная корчилась, со стоном заползала под стол, под стулья, но нигде не могла спрятаться от разгневанного брата. Яспер попытался вмешаться, но только сам получил хорошую трепку. Остановился Виллем, только когда устал, и, бросив разогревшуюся выбивалку на бесчувственное тело, направился к колодцу, чтобы ополоснуть пылающее от ярости лицо. Фриде и всем остальным было запрещено поднимать его распростертую на полу сестру.

— Она заслужила наказание, — отрезал старший брат, все еще тяжело дыша. — И пусть это послужит вам уроком, молодые люди, научитесь слушаться! Больше я не потерплю ни малейшей дерзости — ни на деле, ни на словах! Отец сделал меня главой этой семьи, и я намерен управлять ею до возвращения Корнелиса из Америки!

— Скорей бы он уже вернулся! — прошептал Яспер, и, к счастью, брат его не услышал.

В тот вечер старший Деруик поужинал в одиночестве, затем оделся на выход и потребовал, чтобы ему как настоящему хозяину дома подвели коня и почистили шляпу. Ворота открыли, Виллем, прикурив трубку от фонаря, спокойно двинулся к «Золотой лозе», и одна только Фрида, провожая молодого господина до ворот, заметила, как дрожит его рука, сжимающая поводья.

1 апреля 1637 года

Приближаясь к «Золотой лозе», старший Деруик подумал, что не был здесь почти два года — да, без малого два года прошло с того дня, как Паулюс пригласил его сюда, но их тогдашний разговор еще свеж в его памяти, хотя сам-то он чувствует себя старше, по крайней мере, лет на пять, и в нем не осталось ничего общего с запинающимся мальчиком, который в тот день был допущен за стол регента. Это ощущение усилилось, когда он подъехал к заново выкрашенной таверне, украшенной витражами, фонариками и роскошной вывеской, покачивающейся на золоченой цепи. Внутри, если не считать посетителей — они-то все были завсегдатаями — тоже все переменилось. Картины теперь соответствовали времени года: вместо сцен катания на коньках на стенах красовались морские виды. Дымили здесь, разумеется, по-прежнему, и все так же клубились под балками потолка сизые тучи, местами до того плотные, что казалось, будто вот-вот прольются дождем.

Войдя, Виллем отряхнулся и попросил огня, чтобы разжечь погасшую под изморосью трубку. У него взяли плащ, налили в знак гостеприимства вина, некоторые посетители, большей частью — тюльпанщики, косясь на его зажатый под мышкой костыль, начали перешептываться. Деруик, заняв один целую скамью, ответил на перешептывания приветливым, хотя и весьма самодовольным взглядом: дескать, подсаживайтесь, кто тут мне друг. Соперники немедленно отвернулись, стараясь, чтобы он это заметил, друзья-цветоводы, наоборот, потянулись к нему, и последним подошел регент с пенящейся кружкой пива в руке.