Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

Ковнер тем временем решил пойти ва-банк. В докладной записке властям он требует преобразования комиссии в Институт еврейской культуры Литовской академии наук. Подобное учреждение существует в советском Киеве, а до войны существовало в Минске — так чем Вильнюс хуже? Ковнер затребовал для института штат из двадцати сотрудников[328].

Ковнер трижды встречался с Жюгждой, но нарком с каждой встречей проявлял все больше суровости. Он был решительно против возрождения музея в любой форме — комиссии, музея или института. Документы надлежит передать в литовские архивы, книги — в государственную библиотеку, произведения искусства — в национальный музей, а научные материалы — в Академию наук. Ковнер очень красноречиво описал позицию Жюгжды — и это особенно показательно звучит в устах человека, выжившего в гетто: «Он хочет превратить нас в пепел»[329].

Ковнер и Шмерке полагали, что в роспуске комиссии, равно как и в запрете на публикации на идише и в затруднении работы еврейской школы, повинны литовские власти. Они не знали, что на литовское руководство оказывали сильное давление из Москвы, вынуждая его предпринимать не только эти, но и другие шаги. Обстановку нагнетал специальный представитель Сталина в Вильнюсе Михаил Андреевич Суслов, глава Литовского бюро ЦК ВКП(б).

Суслов, совершенно бездушный и бесчеловечный советский чиновник, был ярым противником существования в Литве, да и вообще во всей европейской части СССР, каких-либо еврейских институций. По его мнению, евреи должны были либо ассимилироваться, либо уехать в Биробиджан — крошечную в масштабах страны Еврейскую автономную область на Дальнем Востоке СССР, возле китайской границы. В Биробиджане, где проживало 10 тысяч из 2,2 миллиона советских евреев, идиш являлся официальным языком. Суслов настаивал на том, что в других местах еврейская культурная деятельность должна трактоваться как «национализм» — в советском лексиконе слово это считалось ругательным.

Когда представители вильнюсской еврейской школы встретились с ним, чтобы попросить о привлечении государственных ресурсов, человек из Москвы просто вышвырнул одного из них из своего кабинета, обозвав агентом еврейского национализма[330].

Позиция Михаила Андреевича подвигла чиновников из ЦК ВКП(б) написать официальную докладную записку своему начальнику Георгию Маленкову, в которой литовских коммунистов обвиняли в «неверном подходе к еврейскому вопросу» и в том, что они допустили создание отдельной еврейской школы и музея. Авторы сетовали, что еврейские коммунисты Вильнюса «не только… не разъясняют еврейскому населению неправильность и вредность создания особых еврейских организаций, но сами активно выступают в защиту их и по сути дела являются организаторами»[331]. Это был выпад в адрес Шмерке и ему подобных.

Суслов и его последователи заняли крайнюю позицию: еврейские учреждения культуры в Литве надлежит запретить, притом что в Москве таких учреждений было довольно много — Еврейский антифашистский комитет, издательство литературы на идише «Дер эмес» («Правда»), Московский государственный еврейский театр, газета «Эйникайт» («Единство»), литературный журнал «Геймланд» («Родина»), вещание на идише в эфире московского радио и так далее.

Вильнюсское партийное руководство ответило на резкую критику из Москвы тем, что перестало поддерживать Еврейский музей.

Ковнер предупредил литовцев, что ликвидация музея будет иметь политические последствия. В результате возникнут «недопонимания по всему миру, это, скорее всего, будет ложно истолковано»[332]. В переводе: в мире укрепится представление, что Литва пропитана антисемитизмом даже при советской власти. Снечкусу, Палецкису и прочим это совсем не улыбалось.

Когда буря стихла и Суслов отвлекся на более насущные проблемы, литовское руководство придумало хитрый ход, чтобы протащить идею музея мимо серого московского кардинала. 9 ноября Совет народных комиссаров Литовской СССР издал приказ об открытии 34 музеев. Под восемнадцатым номером в нем был закопан Вильнюсский еврейский музей[333]. На деле остальные 33 музея открылись только на бумаге. Там не было ни штата, ни помещений, не велось деятельности. Документ был декларацией о намерениях, уловкой, дававшей Еврейскому музею официальный статус[334].

Шмерке и Ковнер возрадовались. Шмерке, член партии, был назначен директором и написал Суцкеверу в Москву, что он придержит директорское местечко до его возвращения. В штате также было двое хранителей (Авром Айзен и Шмуэль Амарант), художник-график (Ковнер), секретарь (Нойме Маркелес), бухгалтер по фамилии Рубинштейн и двое технических работников (Каплан и Витка Кемпнер)[335].

По разумению Шмерке, название «Еврейский музей» было голой вывеской. Он не собирался следовать нормам и практикам музейной работы. Лишь крошечную часть коллекции составляли произведения искусства, монтировать экспозицию музейщики не собирались. Амарант и Айзен на деле не являлись хранителями, а Ковнер — художником. Еврейский музей представлял собой библиотеку, архив и, возможно в будущем, — научно-исследовательский центр. Самое главное — он был памятником погибшему Литовскому Иерусалиму.

Шмерке надеялся, что музей с его штатным расписанием в восемь человек станет временным пристанищем, а потом власти санкционируют создание института еврейской культуры. «Надеюсь, что нас уравняют с другими», — писал он Суцкеверу. Этой мечте Шмерке тоже не суждено было сбыться[336].

Несмотря на новый официальный статус, повседневная работа была нелегкой и нервной. Не было выделено средств на транспорт и ремонт здания. Шмерке писал Суцкеверу: «Ты пойми, дорогой Абраша. Чтобы получить три метра стекла [вставить в окна], я должен его запросить двадцать раз. И ходить должен только лично я. Если пойдет кто другой, ничего не добьется»[337].

Месяцы с июля по ноябрь 1944 года стали войной на нервное выгорание между виленским несгибаемым упрямством («если ты этого захочешь, ты станешь гаоном») и злокозненной инертностью советской бюрократической машины. Однако в ноябре 1944 года виленцы победили. Еврейский музей стал реальностью.

Глава девятнадцатая

Слезы в Нью-Йорке

Максу Вайнрайху выпала и большая удача, и тяжкое бремя: он оказался единственным из руководства виленского ИВО, на чью долю не досталось ужасов войны. 1 сентября 1939 года он был в пути на конференцию по языкознанию в Дании и на несколько недель застрял в Копенгагене. Когда 18 сентября Советы арестовали его близкого друга и коллегу по ИВО Залмана Рейзена, Вайнрайх решил не возвращаться домой. Про Рейзена больше никто не слышал.