Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

Однажды вечером в конце декабря Ковнер получил от бывшего еврея-партизана, сотрудника вильнюсской милиции, достоверные сведения о том, что на следующий день его арестуют. Кто-то из музейных сотрудников — скорее всего, это был Шмерке — доложил, что он выносит из музея материальные ценности. Ковнер тут же покинул советскую Литву, переодевшись поляком, завербовавшимся в Первую польскую армию. Он запрыгнул в воинский эшелон и направился в Белосток[354].

Свой гнев на Ковнера Шмерке излил в письме к Суцкеверу в Москву: «Перед отъездом Аба и Амарант взяли (читай “украли”) без моего ведома ряд предметов. Тем самым Аба нарушил данное мне и тебе обещание»[355]. Шмерке, как директор, имел все основания не только злиться, но и опасаться за собственную шкуру. Ответственность возложат на него. Действительно, через несколько недель в музей явился сотрудник НКВД и гневно попенял Шмерке за то, что один из его подчиненных, доктор Амарант, был задержан на советско-румынской границе, а в багаже у него обнаружили музейные экспонаты. Энкавэдэшник предупредил Шмерке, что если такое повторится, он заплатит за недостаток «гражданской бдительности»[356]. Если именно Шмерке выдал Амаранта властям (а на то похоже), то сделал он это лишь с одной целью: защитить музей и защититься самому.

Оказавшись по ту сторону границы, Ковнер попытался смягчить тяжесть произошедшего. Он писал из Польши Суцкеверу в Москву: «Абраша, напиши Шмерке от моего имени и скажи, чтобы он не принимал близко к сердцу наши мелкие разногласия, возникшие по ходу работы, и помнил те великие дела, которые мы трое совершили все вместе»[357].

После побега Ковнера музей ждала еще одна внезапная утрата: Нойме Маркелес, секретарь — она была и членом «бумажной бригады», и одной из основательниц музея. Ее отъезд показал, что настроения меняются. В гетто Маркелес была убежденной коммунисткой, однако, пройдя долгий путь духовных исканий, решила уехать в Палестину. Решение ее не основывалось на идеологии. Она хотела заново выстроить свою жизнь, а все близкие ей люди отправлялись в Палестину. Родителей ее не было в живых, ей хотелось быть рядом с друзьями. Многие сотрудники музея неровно дышали к этой брюнетке с кудрявыми волосами и темно-карими глазами — и ее отъезд их сильно опечалил[358].

Шмерке не отступался: он остается и будет строить. Он нашел нового и очень ценного сотрудника — Шлойме Бейлиса, одного из основателей литературного кружка «Юнг Вилне». В 1930-е Бейлис был широко известным журналистом, писавшим на идише. При советской власти, в 1940–1941 годах, он работал ответственным редактором единственной в городе газеты на идише «Вилнер эмес» («Виленская правда»). После начала войны немедленно вступил в Красную армию.

У Бейлиса был богатый административный опыт и большой стаж членства в компартии, чего не было у Шмерке. Поэтому на импульсивного и эмоционального поэта, который сделался его музейным начальником, он смотрел свысока[359]. Кроме того, Бейлис был невысокого мнения о бывших узниках Виленского гетто, которые, по его понятиям, не совершили главного — не подняли в гетто полномасштабного восстания, как это было в Варшаве. Он сражался с врагом, а поэты вроде Шмерке писали песенки, которые ничего не смогли изменить. Шмерке и Бейлис не слишком жаловали друг друга, однако у них была единая цель — спасти оставшееся, она была превыше взаимной неприязни. Кроме того, их связывали и довоенные воспоминания о «Юнг Вилне», а также общая, очень личная боль: жены у обоих остались лежать в безымянной братской могиле в Понарах[360].

Но в одиночку Бейлис не мог восполнить всех утраченных сотрудников, поскольку горы материалов во дворе дома номер 6 по улице Страшуна продолжали расти. Книги и бумаги, в связках или холщовых мешках, портили мыши и сырость. В крыше одного из музейных зданий были настолько большие дыры, что изнутри можно было ночью считать звезды. Почти во всех окнах выбиты стекла[361]. Однако литовско-советских бюрократов не смущало, что сокровища гибнут. Горы росли, росло и отчаяние Шмерке. Власти запретили газету на идише, издание книг и постановку спектаклей, под ударом оказалась и единственная школа. Шмерке не знал, что делать.

В отчаянии он решил в марте 1945 года съездить в Москву. Если начальство отправит в Вильнюс однозначные инструкции не чинить ему препятствий, их и не станут чинить. Шмерке провел в столице три недели, это был его первый визит туда. При иных обстоятельствах его порадовала бы возможность совершить паломничество в коммунистическую столицу. Место радости заняли ярость и раздражение. Он много часов провел с Суцкевером, обсуждая различные планы действий. Благодаря усилиям И. Г. Эренбурга, ему удалось добиться встречи с заведующей сектором национальной художественной литературы управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) товарищем Арфо Арфетисовной Петросян.

Петросян проявила понимание. Выслушивая многочисленные жалобы, она и сама все сильнее сердилась. «Это совершенно недопустимо! И что говорит товарищ Суслов? Его направили в Литву руководить работой на месте. Я напишу Суслову, что это важный политический вопрос, что он должен вас принять. Полагаю, все будет исправлено, если только… — Она призадумалась и неуверенно добавила: — Если только литовских евреев не придется принести в жертву борьбе за наше общее дело»[362].

Последние слова товарища Петросян окончательно обескуражили Шмерке: может, литовских евреев и придется принести в жертву борьбе за общее дело. Тем не менее он все еще цеплялся за надежду, что ЦК даст М. А. Суслову указания поддержать и музей, и еврейскую культуру.

С поезда он прямиком отправился в музей и застал сотрудников в страшном расстройстве. «Союзутиль» решил, что не может больше ждать, пока музей заберет оставшиеся тонны бумаг, лежавшие у него во дворе (в музейном дворе попросту не было места, не было и транспорта для перевозки многотонного груза). В отсутствие Шмерке «Союзутиль» очистил свой двор и отправил груды материалов — около тридцати тонн — в железнодорожное депо для транспортировки на бумажный комбинат в Ивановской области. Погрузка в вагоны могла начаться в любой момент.

Шмерке бросился на станцию и нашел материалы, упакованные в круглые тюки размером с тюки сена, уже готовыми к отправке. Он начал выхватывать из них, что получится — сценарий пьесы на идише, книгу из библиотеки Хайкла Лунского, автобиографию с молодежного конкурса автобиографий, который проводил ИВО. Потом помчался из одной конторы