Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Окрепнув, она двинулась на восток, из Германии в Польшу, в Лодзь, куда в основном и собирались уцелевшие польские евреи[382]. Из Лодзи Рахела связалась со своей бывшей няней Виксей Родзиевич — та по-прежнему жила в советском Вильнюсе — и выяснила, что дочь Сара, которую она три с половиной года назад оставила у Викси на руках, жива и здорова. Как мать, Рахела радовалась, но ее терзало чувство вины за то, что она бросила своего ребенка. Внутренними муками она делилась в письмах со Шмерке и Суцкевером: Викся по-матерински заботилась о Саре все годы войны, и «мало справедливого в том, что я выжила». Рахела была опустошена, угнетена и растеряна. Жизнь в лагерях, писала она, была непрерывным адом. «Я сотни раз пережила собственную смерть, однако выжила — чтобы дожидаться еще худшего».
Рахела писала, что после освобождения не может вновь научиться радоваться. «Мне просто не поймать ритм этой новой жизни. Я думала, что все будет иначе, что совесть не чужда и чуду» (это цитата из написанного в гетто стихотворения Суцкевера «Молитва к чуду»). «Я так соскучилась по красоте. Так мало у меня ее было в последние два года». Она с теплотой и даже с ностальгией вспоминала, как Суцкевер устраивал чтения стихов на идише в здании ИВО, находившемся в руках ОШР. Собственно, единственной радостью, какую она обрела в новой жизни, было чтение стихов[383].
Рахела не знала, как дальше распорядиться своей судьбой. Из-за смятения и угнетения она несколько месяцев после освобождения не потрудилась написать братьям и сестре в Америку. Ей это не казалось важным. О том, что она выжила, ее американских родственников известил Суцкевер[384].
Рахела, впрочем, попросила Виксю «репатриироваться» в Польшу с Сарой, которую теперь называли Иреной. Она хотела воссоединиться с дочерью, с которой рассталась, когда той был год и десять месяцев, — теперь девочке исполнилось шесть лет, и она совсем не помнила мать. Рахела призналась Суцкеверу: «Возможно, воссоединение с дочерью мне поможет. Я-то ей точно не помогу, а она мне — да». Суцкевер ответил ей из Москвы:
Рахела, я чувствую (мне казалось, что я ничего уже не могу чувствовать), как сердце твое сжимается от боли. Однако мне кажется, что к жизни нужно относиться проще. <…> Нужно принимать действительность такой, какая она есть. Нужно открыть химическую формулу превращения горя в радость. Иначе жить невозможно. <…> Считаю, что нельзя сдаваться. Самолет, который прилетел забрать меня из леса и перебросить через линию фронта в Москву, сгорел дотла в небе, прямо у меня на глазах. Я ждал и ждал прибытия следующего самолета.
Если ты утратила веру в человечество, все равно мир за пределами человечества так прекрасен! Никто на земле не способен отнять у меня эту вечную красоту[385].
Шмерке также убеждал Рахелу отбросить печальные мысли. В июле 1945 года он пишет ей из Вильнюса: «Очень хочу, чтобы ты выбралась из прошлого и по возможности о нем забыла. Хочу, чтобы ты была хотя бы такой же, как в той твоей комнатушке в ИВО: человеком, который все понимает без вопросов, душевным человеком и настоящим другом. Сумма этих вещей больше, чем все они по отдельности. Увидишь: все гораздо лучше, чем тебе кажется»
Ниже Шмерке исподволь намекает, что им с Рахелой стоит подумать о браке. Он попросил ее прислать ему официальное приглашение, чтобы он мог эмигрировать в Польшу, и обозначить его там как своего мужа. Это облегчило бы ему выезд. А будет ли слово «муж» вымыслом для чиновников или реальностью, он предоставляет решать ей. Шмерке не скрывал от Рахелы, что в Вильне у него есть подруга, однако писал, что не любит ее и готов с ней расстаться. Он хотел быть с Рахелой. «Я верю, что если мы будем вместе, тебе полегчает».
В какой-то момент в письме возникает романтический тон: «Хочу тебя видеть, говорить с тобой, молчать, быть вместе. Мне стыдно много говорить и многое произносить, стыдно даже писать — потому что мне кажется, что ты на меня смотришь, и я вынужден опускать глаза. <…> Надеюсь, что ты меня дождешься и никуда пока дальше не двинешься. Но если так нужно — всему конец. Тогда мне удастся тебя догнать лишь в воспоминаниях»[386].
Рахела не прислала приглашения, где Шмерке был бы назван ее мужем. Она не давала обещаний и ни на что не подписывалась. В одном из писем к Суцкеверу она признаётся, что и вообразить себе не может повторного замужества: «Мне смешно, когда люди говорят о любви. Я сама ничего не чувствую».
Прибыв в Лодзь, Шмерке первым делом разыскал Рахелу. Оказалось, что она живет в одной квартире с дочерью, няней, невесткой и близкой подругой. Рахела была занята сложным делом: восстанавливала свою жизнь и отношения с дочерью, которая няню звала мамой, а ее — тетей.
Любовь Шмерке и Рахелы тут же вспыхнула вновь. Для Рахелы воссоединение со Шмерке стало первой незамутненной радостью — ведь воссоединение с дочерью было омрачено чувством вины и смятения. И у Рахелы, и у Шмерке были в Лодзи другие романтические связи — их эротическая энергия вновь с силой вырвалась на свободу (один свидетель пишет, что Шмерке «перелетал от женщины к женщине, как пчела с цветка на цветок»). Однако их любовь и взаимопонимание были необычайно глубоки. Среди прибывших в Лодзь возникло единое мнение, что «бард женится на учительнице».
Для Рахелы, однако, их любовная связь создала новые трудности. Ей непросто было лавировать между собственными возродившимися желаниями и заботой о благополучии дочери. Одному из поклонников она пишет: «Вот я сижу на диване, Шмерке вовсю целует мне глаза, на все это смотрит маленькая Сара, а я думаю о тебе». Близкие друзья предупреждали, что если она и дальше будет предаваться страстным чувствам на глазах у ребенка, она потеряет дочь.
Кроме того, у Рахелы
