Хвала и слава. Книга третья - Ярослав Ивашкевич

— Надо быть счастливчиком.

— Иногда это удается… Иногда нет… — Сабина с грустью посмотрела на Януша.

С минуту помолчали. Сабина встала.

— Я попросту покажу его вам.

— Он здесь?

— Не дальше чем в сенях.

Сабина поднялась, открыла дверь в сени и тихо позвала:

— Коля, войди.

Появился невысокий, еще очень молодой человек, худощавый и некрасивый. На нем была рваная гимнастерка, из-под которой виднелась пестрая польская рубаха со слишком широким воротом. Вид у него был болезненный.

Он молча подал руку Янушу. Его заострившиеся черты озарила улыбка, такая открытая, простая и сердечная, что в комнате словно сделалось светлее.

— Боже милостивый, — обратился Януш к Сабине, — эдакий шпингалет, и как он удрал?

— Я сказала, что не знаю.

Офицер обратился к Сабине:

— Что он говорит? Что он говорит?

Сабина перевела, хоть ей и трудновато было перевести слово «шпингалет». Коля засмеялся.

— А вы не пьете? — спросил Януш, показав на бутылку, стоявшую на столе.

— Как же, конечно, пью, — ответил тот.

Янушу трудно было поверить, что перед ним офицер.

Сабина налила в стакан немного самогону.

— Ему нельзя пить, — сказала она Янушу.

— Ему многого нельзя делать.

Юноша сел на свободный стул.

— Очень рад, что встретился с вами, — произнес он по-русски, — тем более что вы, кажется, владеете нашим языком.

— Я кончил гимназию в Житомире, — пояснил Януш.

— Я там никогда не бывал, — сказал Коля. — Я сибиряк.

— И куда только война не забросит, — заметила Сабина.

Она снова заговорила «по-деревенски». Неужели она таилась и от Коли?

Молодой офицер уселся против Януша, на том самом месте, где прежде сидела Сабина. Он начал оживленно и сбивчиво рассказывать о своих родных сибирских краях. Коля был заметно взволнован встречей с незнакомым человеком. Судя по тому, как он держался, ему не часто приходилось видеть людей.

Януш не очень-то прислушивался к его довольно пространному рассказу. Зато весьма внимательно разглядывал говорившего. Был он худощав, но крепкого сложения, лицо вытянутое, с неправильными чертами, а глаза огромные и густой голубизны. Теперь они блестели от необычайного возбуждения, и блеск их делался все ярче по мере того, как Коля продолжал свой рассказ и опустошал стакан.

И хотя во внешности его не было ничего примечательного, от него веяло чем-то экзотическим, необычным, чем-то свежим. Взгляд его был чист и тверд. Он ничем не напоминал загнанного зверя. Никто бы не мог даже предположить, что это так называемый «беглый». «Вот оно то новое, что грядет, — подумал Януш, — вот он победитель».

— Вы были под Сталинградом? — спросил он, прерывая рассказ.

— Нет, — ответил несколько удивленно Коля.

Он замолчал. Ему стало ясно, что его история безразлична Янушу.

— Собственно, вот в чем суть, — вступила в разговор Сабина. — Не знает он, как быть дальше.

— А что ему делать? Пусть сидит!

— Говорит, что не может!

Януш пожал плечами. Он не понимал, чего от него хотят. Зачем она показала ему Колю? Сабина присела на табурет у стола.

— Видите ли, — сказала она по-польски, — он попросту хочет спросить вас, стоит ли ему присоединяться к тем партизанам, у которых вы были.

Януш широко открыл глаза.

— Он хочет идти к партизанам?

Сабина потеряла терпение:

— Ведь это же понятно. Он хочет связаться с какой-то организацией.

Януш развел руками.

— А что же я могу ему сказать? Пусть идет…

Сабина испытующе посмотрела на Януша.

— Вы так считаете?

— Конечно. Они должны принять его как брата.

Коля перевел взгляд с Сабины на Януша. Он, разумеется, понимал, о чем они говорят.

Януш вдруг почувствовал, что не может решать за другого. Он сказал об этом Сабине. Но его слова вызвали у нее явное раздражение.

— Я его не пущу, — сказала она.

— Что вы выдумываете? — возразил Януш. — Конечно, пусть идет.

Эти слова Коля понял превосходно. Он вскочил со стула и внезапно бросился Янушу на шею. Обнял его крепко, по-детски.

— Мне ведь только это и нужно было, — сказал Коля, когда выпустил наконец Януша из объятий.

III

После того как Ядвига и Геленка увидели уходящего из Коморова Януша, который показался им каким-то странным, они молча вернулись в дом.

Некоторое время они еще постояли в проломе стены, глядя, как он обходит стороной усадьбу, пересекает шоссе и направляется к лесу. И та и другая догадывались, что это значит, тем более что видели приходивших баб, но обе промолчали.

Ядвига занялась хозяйственными делами. Геленка уселась внизу и стала читать «Лорда Джима» [25]. Так прошло время до обеда. За окнами стояли пожелтевшие деревья и виднелось сапфировое небо. Но Геленку тревожило это спокойствие, царившее в природе. Строки романа прыгали у нее перед глазами, и порой она ловила себя на том, что не понимает прочитанного.

Обедать сели около часа. Геленку не могло не удивить, что Ядвига была с ней подчеркнуто любезна, уговаривала есть, пододвигала кушанья. Но у нее сегодня почему-то не было аппетита. Великолепные блюда из выращенных паном Фибихом овощей и приготовленные Ядвигой по французским рецептам, уносились со стола почти нетронутыми. Ядвига тоже едва прикасалась к еде. Они ни словом не обмолвились о Януше и его странной прогулке, хотя видно было, что обе только об этом и думали.

После обеда Геленка пошла к себе наверх.

Она легла на диван, все еще держа книгу в руке, но не читала. Ветви высоких яблонь поднимались до самого окна. От желтых листьев в комнате было как бы светлее, солнечней. Но Геленка лежала встревоженная и хмурая. Ей не нравилась эта прогулка Януша не потому, что она боялась за него — сердце у нее было закаленное, — но она опасалась, как бы их из-за этого не «засекли». Малейшая оплошность Януша могла навести врага на след многих людей и прежде всего приманить гестаповцев сюда, именно в эту комнатку, где сидит она, Геленка. А это не могло кончиться добром ни для нее, ни для ее товарищей.

Бесстрастное лицо ее окаменело от напряженного раздумья. После смерти Бронека она ничего не принимала близко к сердцу. Скорее руководствовалась холодным рассудком. Но теперь и это не спасало.

«Ну, ничего не попишешь», — сказала она себе. Геленка открыла печную дверцу и на всякий случай принялась жечь свои бумаги. За этим занятием и застала ее Ядвига.

Ядвига никогда не поднималась к ней, поэтому Геленке и в голову не приходило, что та может войти. Она даже дверь оставила незапертой.

— Жжешь бумаги? — с тревогой в голосе спросила экономка.

— Как видите, — неприязненно ответила Геленка, — жгу…

— Еще какую-нибудь беду накличешь, — сказала Ядвига.

И без приглашения опустилась в кресло. Геленка, присевшая на корточки у печной дверцы, смерила гостью недружелюбным взглядом. По ее позе девушка поняла, что визит затянется. С минуту она помолчала.

— Именно потому и жгу, — проговорила Геленка, презрительно оттопыривая губы, — чтобы беды не было.

Ядвига молча наблюдала за ней.

— Кое-что все-таки отложила, — сказала она, — не все, значит, сжигаешь.

— Некоторые жечь нельзя, — буркнула Геленка, — буду держать их при себе.

— Ждешь обыска?

— Нет. Но не нравится мне это путешествие Януша. Опять помолчали.

— Послушай, — будто через силу произнесла наконец экономка. — Не могла бы ты перебраться со всеми этими делами в какое-нибудь другое место? Разве тебе непременно надо быть в Коморове?

Геленка улыбнулась, глядя в огонь. В розоватом отблеске пламени ее суровое лицо казалось просветленным, а улыбка смягчала словно изваянные из дерева черты. Красота ее внушала Ядвиге что-то похожее на страх.

Геленка не отвечала.

— Ну чего молчишь? — подстегнула ее Ядвига.

— Боитесь? — спросила наконец девушка. — Струсили?

— Сама прекрасно знаешь, что нет. Меня это не касается. Дело-то не в политике.

— А в чем? — равнодушно спросила Геленка, бросая в огонь очередную бумажку.

— Сама прекрасно знаешь, — мрачно произнесла Ядвига.

Геленка едва удостоила ее взглядом. В глазах девушки мелькнул недобрый огонек.

— Ну, — сказала она, — не ожидала я чего-либо подобного.

— Януш еще не стар… и вдовец.

— Вы думаете, я хочу выйти за Януша? Вот было бы великолепно! Да ведь он старше моей мамы! Придет же такое в голову…

— Януш еще очень может нравиться, — с убеждением прошептала Ядвига.

— Может нравиться? Потому, что нравится вам! — В голосе Геленки прозвучало еле сдерживаемое возмущение: надо же додуматься!

Ядвига с минуту сидела молча.

— Конечно, он мне нравится, — произнесла она наконец, — всю жизнь нравился.