Птицелов - Юлия Остапенко

— Никто, слышишь, никто тебя не обидит.

Гвеннет из Стойнби подняла голову, с силой упёрла грязные ладони в грудь Марвина и посмотрела ему в лицо.

— Вы уже, — сказала она, ясно улыбаясь сквозь слёзы. — Вы уже меня… так обидели.

Она легко оттолкнула его, и он мгновенно разжал руки, даже не успев ничего сказать: Гвеннет развернулась и зашагала по дорожке меж деревьями, быстро, но не торопливо — будто точно знала, куда идёт.

А я, подумал Марвин? Куда теперь иду я?

Гвеннет уже исчезла из виду, а он всё думал про её пальцы, и про тлеющие огоньки в глазах, сжигавшие её дотла, и про алые пятна на белом снегу…

Он стоял там, между деревьями, пока не пошёл снег, а потом вернулся в замок, отыскал сэйра Клифорда и сказал, что свадьбу надо справить до конца месяца.

— Вот так оно всё и было, истинно так, кирку Ледоруба мне в зад, коли вру! — доверительно закончил Хирт и, запрокинув голову так далеко, что красная кожа едва не затрещала на кадыке, опрокинул в глотку вино. Не менее чем в десятый раз за сегодня, а ведь день только перевалил за середину.

Хирт пил как вол, напившись, орал так, что звенело в ушах, заливался раскатистым хохотом, от которого с карнизов в испуге срывались воробьи, нестерпимо врал и хвастал, но Лукасу с ним было хорошо. Отчасти его подкупала Хиртова непосредственность, отчасти — готовность всегда прийти на выручку, отчасти — неунывающий нрав и примитивная, но буйная фантазия. А ещё Лукас был в полном восторге от этого извечного «кирку Ледоруба мне в зад». Никто не умел произносить это витиеватое проклятие с таким чувством, как старина Хирт.

Хотя главная причина, по которой этим утром Лукасу было в обществе Хирта так хорошо, заключалась в том, что неделю перед тем он провёл в полном одиночестве. Дорога от Турона до юго-восточной доли Предплечья оказалась длиннее, чем он рассчитывал. И, кажется, Лукасу не хватало Илье. Или хоть кого-нибудь рядом. Ощущение было странным, и Лукас лишь теперь вдруг осознал, что за последние двадцать лет почти никогда не оставался один.

— Поразительная история, — проговорил Лукас, поднося к губам кубок. Вином своим Хирт тоже нещадно хвастался, к счастью, абсолютно заслуженно. Говорил, что оно с его собственных виноградников, но и в этом врал: Лукас прекрасно знал, что погреба замка набиты вином, награбленным в окрестных сёлах. Да и сам замок достался наёмнику Хирту лишь потому, что в один из счастливых для него дней он и его команда оказались чуть менее пьяны, чем гарнизон этого замка. Хирт даже не знал толком, как он прежде назывался — то ли Остин, то ли Остон, ну да теперь он именовался Хиртоном, чем старый наёмник очень гордился. Сидел он здесь уже третий год — замок находился на отшибе, почти у границы с Локтем, законный его владетель чем-то прогневил короля и не сумел получить от него вооружённой поддержки. Хирт в глубине души осознавал шаткость своего положения и вёл себя тихо, не пытаясь нападать на соседей и довольствуясь редкими мелкими грабежами. Крестьяне жаловались, конечно, но с соседями Хирту опять же повезло: те были готовы тратить время на выскочку, лишь если он угрожал их доходам, а Хирт, понимая это, не зарывался и грабил крестьян аккуратно, бережно, с расчётом, чтобы ещё осталось на подати. Не так уж он был и простоват, этот Хирт. За это его Лукас тоже любил.

— Поразительная история, — передразнил Лукаса Хирт и смачно отрыгнул. — Вы-то всё, благородный мессер, думаете, небось, старый Хирт вам лапшу на уши вешает. Сидит тут в норе своей, гостей незваных ждёт, а как забредут, так только и знает, что байки сказывать.

— Единый с тобой, старина, вовсе я так не думаю, — улыбнулся Лукас.

— Думаешь! Все вы так думаете… сколько вас там… Эх, редко ко мне стали гости забредать! — пожаловался он. — Да оно и понятно, сижу тут, чуть не у Ледоруба в самой заднице, только и остаётся, что пьянствовать.

— А ты стихи писать не пробовал?

— Чего?

— Стихи, — мечтательно пояснил Лукас. — Хорошо бы песни, но стихи тоже ничего. Попробуй, расслабляет.

— Стихи… — Хирт задумчиво пожевал нижнюю губу; похоже, эта мысль прежде ему в голову не приходила. — Нет, знаешь, был у меня один менестрель… Ребята приволокли как-то. Я спрашиваю: да на хрена он? А они в ответ: ты послушай. Ну, я послушал… Нет, — он мотнул лохматой головой. — Не-е, стихи — это не по мне. Это ж всё сплошное враньё.

— Да ну? — восхитился Лукас. — Что, серьёзно?

— Я не помню уже толком, но там было что-то про лесную деву, что скакала сквозь чащобу обнажённая, без седла, и волосы её, белые как снег, трепетали на ветру…

Хирт умолк, и у Лукаса было несколько мгновений, чтобы оправиться от потрясения, вызванного видом старого Хирта, задумчиво декламирующего какую-то поэтичную чушь. Хирт помолчал немного, то ли припоминая, то ли раздумывая, потом уставился на Лукаса так, словно только что услышал всё это от него.

— Как-то так он спел, менестрель этот. И тут я его остановил и говорю: слушай, парень, что за бред? Как может баба скакать сквозь чащобу , когда там человеку, чтоб пройти, прорубать каждый ярд надо? Зимой голая — да окочурилась бы за час, ага, голая и без седла — я б поглядел, что бы там осталось от её киски…

Лукас откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы на затылке и захохотал.

— …я уж не говорю, что из беловолосой бабы почитай уж песок сыплется, да и патлы её цеплялись бы за каждый сук, если б шапку не надела, — закончил Хирт и обиженно посмотрел на него. — Ну, видал такого враля, кирку Ледоруба ему в зад?

— Не видал, — всё ещё смеясь, согласился Лукас. Вот ещё за это он любил старину Хирта: сам он мог сколько угодно рассказывать о своих невиданных победах над огнедышащими тварями, но к разбору поэтического текста подходил с дотошностью сборщика налогов, в жизни не читавшего ничего, кроме долговых расписок. Определённо, не каждый день встретишь такую непосредственность. А Лукасу всегда были симпатичны непосредственные люди, они такие предсказуемые.

— И что же случилось с тем невиданным вралем? — отсмеявшись, поинтересовался он.

— Что со всеми вралями бывает. Я ему язык вырвал и пинком под зад — за ворота. Чтоб не повадно было.

— Суров ты, брат, — покачал головой Лукас, живо представив себе лицо бедного менестреля, выслушивающего от своего захватчика тираду о величии правды и ничтожности лжи.

— Знаю. Натура такая. Вон и Клэнси ругается, — вздохнул Хирт, а потом просительно добавил: — Женился бы ты на ней, в самом деле? Породнились бы.

— Зачем нам породняться, Хирт, я тебя и так люблю, — отшутился Лукас. Клэнси была сестрой Хирта, такой же грузной, краснолицей и ненормальной. Брат обожал её и повсюду таскал за собой — Лукас подозревал, что тут не обходилось без кровосмешения, но не в его привычках было осуждать подобные вещи. Берёг Хирт свою Клэнси как зеницу ока, будто и не замечая, что она, надравшись, приставала ко всем мужикам подряд — и, насколько можно было судить по тому, как с ней обращались дружки Хирта, небезрезультатно. Хирт глядел на это сквозь пальцы, но то и дело вздыхал, что сестрица его уже не первой свежести, пора бы и под венец, а то потом уже и вовсе никто не возьмёт. Что подразумевалось под этим «потом», учитывая возраст и послужной список милашки Клэнси, Лукас предпочитал не уточнять. Девица эта была никак не в его вкусе, и он радовался, что сейчас её здесь нет — она ещё вчера уехала в ближайшее селение и до сих пор не вернулась. Лукас надеялся, что она там не учудит по пьяни никакого разбоя, который привлечёт к Хиртону лишнее внимание соседних сэйров. Как раз сейчас это было бы очень некстати.