Сокровища поднебесной - Гэри Дженнингс

Там было три мертвых тела, вернее, не совсем так: от бывшего wali Ахмеда остался всего лишь кусок плоти: его подвергли по меньшей мере «девятьсотдевяностодевятикратной смерти». Как выяснилось, Али-Баба наблюдал за процессом этого полного распада, а затем схватил Ласкателя, связал его и подверг самого палача тому же наказанию, что и его жертву. Тем не менее главный служащий доложил, что это была, наверное, «смерть от ста», максимум — «от двухсот». Видимо, Али стало плохо — от миазмов разлагающегося Ахмеда и всего остального: спекшейся крови, кровавого зрелища, нечистот, — и он не смог довести месть до конца. Он предоставил лишенному некоторых частей тела мастеру Пингу висеть и медленно умирать, а сам взял один из больших ножей и заколол им себя.

Так закончил свой жизненный путь Али-Баба, Ноздря, Синдбад, Али-ад-Дин — тот, кого я презирал и высмеивал как труса и пустого хвастуна очень долгое время… В самый последний миг им двигал весьма возвышенный стимул — его любовь к Мар-Джане — совершить нечто в высшей степени смелое и достойное похвалы. Он отомстил обоим ее убийцам, подстрекателю и преступнику, а затем покончил с собой, чтобы никого другого (я имею в виду себя) не смогли обвинить в содеянном.

Население дворца, города Ханбалыка, а возможно, и всего Катая, если не всей Монгольской империи, шепталось и хихикало, обсуждая стремительное и скандальное падение Ахмеда. Новый скандал, трагедия, разыгравшаяся в подземелье, дали еще больше пищи слухам, заставив Хубилая снова смотреть на меня с мрачной злобой. Однако последняя сенсация оказалась столь ужасной и в то же время почти забавной, что даже великий хан был так ошеломлен и смущен, что не испытывал склонности кого-либо карать. А случилось вот что: когда помощники Ласкателя собрали воедино труп своего господина, чтобы похоронить его приличествующим образом, они обнаружили, что у этого человека были ступни в виде «кончиков лотоса»: их перевязывали с младенчества, деформировали и сгибали, чтобы придать им вид изящных кончиков, таких как у знатных ханьских женщин. Так что можете представить себе смятение, овладевшее всеми, включая Хубилая. «И кто теперь заплатит за этот возмутительный обман? — с любопытством, совсем сбитые с толку, спрашивали люди друг у друга. — И каким же, интересно, чудовищем была мать у мастера Пинга?»

Вынужден сказать, что у меня на душе было очень тяжело. Моя месть свершилась, но плата оказалась так велика, что теперь я пребывал в мрачном настроении. Страшная депрессия навалилась на меня, когда я направлялся в покои Маттео: я бывал там почти каждый день, навещая дядюшку — вернее, то, что от него осталось. Преданная служанка мыла и красиво одевала господина (в нормальное мужское платье), она умело подстригала седую бороду, которая снова у него отросла. Он выглядел вполне сытым и здоровым, его можно было принять за прежнего веселого и неистового дядю Маттео, не будь его глаза совсем пустыми и не напевай он постоянно, мыча как корова, свою литанию о добродетели:

Добродетель — тропинка к богатству,На ней не торчат корни, нету на ней и ям…

Я как раз печально разглядывал дядюшку и чувствовал себя, разумеется, хуже некуда, когда неожиданно появился еще один посетитель, который вернулся наконец из своего последнего путешествия с торговым караваном по стране. Ни разу в жизни — даже во время его первого появления в Венеции, когда я был совсем мальчишкой, — не был я еще так рад увидеть своего мягкого, тактичного, скучного, доброго и бледного старого отца.

Мы упали в объятия друг друга в венецианском приветствии, а затем встали рядом. Отец печально смотрел на своего брата. Он уже подъезжал к Ханбалыку, когда услышал в общих чертах рассказ о тех событиях, которые произошли за время его путешествия: об окончании войны в Юньнане и моем возвращении ко двору, о сдаче империи Сун, смерти Ахмеда и мастера Пинга, о самоубийстве бывшего раба Ноздри и болезни своего брата. Теперь я рассказал отцу подробности. С кем еще я мог поделиться? Я не пропустил ничего, разве что самые отвратительные детали, и когда я закончил, он снова посмотрел на Маттео, покачал головой и ласково, печально, с жалостью проговорил:

— Tato, tato…[230]

— Хорошо хоть вас заживо не закопали… — мычал Маттео словно в ответ.

Никколо Поло снова печально покачал головой. Но затем он повернулся, дружески хлопнул меня по плечу, выпрямился и кое-что сказал. Пожалуй, в тот день я впервые был рад услышать одно из его многочисленных изречений:

— Ах, Марко, sto moado xe fato tondo.

Это можно перевести приблизительно так: «Что бы ни случилось, хорошее или плохое, веселое или грустное, — Земля все равно останется круглой».

Часть тринадцатая

МАНЗИ

Глава 1

Буря сплетен через некоторое время стихла. Двор Ханбалыка, подобно опасно накренившемуся кораблю, постепенно выпрямился и выровнялся. Насколько я знаю, Хубилай так никогда и не предпринял попыток призвать своего двоюродного брата Хайду к ответу за его предположительное участие в возмутительных событиях недавнего времени. Хайду все еще находился далеко на западе, и, поскольку опасность заговора миновала, великий хан удовлетворился тем, что и оставил его там, вместо этого Хубилай решил навести порядок в своем собственном доме. Он благоразумно начал с того, что разделил три различные должности недавно умершего Ахмеда между тремя разными людьми. Теперь его старший сын Чимким должен был также становиться наместником хана в его отсутствие. Хубилай повысил моего старого товарища по оружию Баяна до ранга главного министра, но, поскольку Баян предпочитал сражаться в должности действующего орлока, эта должность со временем тоже была передана принцу Чимкиму. Возможно. Хубилай был не прочь заменить Ахмеда на посту министра финансов другим арабом — персом, турком или византийцем, — поскольку был высокого мнения о финансовых способностях мусульман и поскольку это министерство руководило мусульманским органом купцов и торговцев — Ortaq. Однако, когда стали приводить в порядок оставшееся после недавно умершего Ахмеда имущество, было сделано ужасное открытие, которое вызвало у великого хана ненависть к арабам на всю оставшуюся жизнь. В Катае существовал такой же закон, как в Венеции, и кое-где еще: имущество изменника отбирали в пользу государства. И у покойного Ахмеда обнаружилось огромное количество добра, которое он мошенническим путем присваивал и вымогал, пока находился на своем посту. (Некая часть его имущества — включая хранимые арабом рисунки — так никогда не увидела свет.)