Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Мое возражение, что это ведь я сам познакомил Вальтера с Сологубом, он пропустил мимо ушей. Так же мало его заинтересовал тот факт, что Сологуб выслал мне рукопись своей первой пьесы «Дар мудрых пчел» с просьбой перевести ее и озаботиться продвижением на немецкие сцены.

На следующий день Вебер пригласил к себе в бюро нас обоих, Вальтера и меня, и в последовавшей беседе выяснилось, что Вальтер и в самом деле за моей спиной связался письменно с Сологубом по поводу перевода сказочек. Вероятно, Сологуб решил, что и на сей раз дело обстоит точно так же, как с переводом его романа, который он, по моей просьбе, поручил Вальтеру. Как бы там ни было, но теперь и в самом деле на перевод сказочек существовали два разрешения. Вальтер, проявив порядочность, заявил, что берет свое разрешение обратно, на что господин фон Вебер согласился, выдвинув, однако, странное условие: он опубликует мой перевод, но гонорар заплатит только после того, как я представлю окончательную, по полной форме оформленную авторизацию. Что он потом и осуществил, не заплатив к тому же ни пфеннига за второе издание. О том, что оно было, я узнал только в день своего восьмидесятилетия, когда один из друзей подарил мне соответствующий экземпляр,

Я и не догадывался о том, что Ганс фон Вебер с тех пор присоединился к людям, разделявшим скептическое ко мне

отношение. Это стоило мне денег, ибо я так никогда и не получил гонорар ни за десять сонетов, напечатанных в первом номере «Гипериона», ни за трагедию «Гибель земли» Брюсова, которая вышла в 1908 году у Вебера. Sic transit gloria mundi.

Время вообще мне кое-что открыло.

В 1965 году, то есть через пятьдесят восемь лет после описываемых здесь событий, я получил от своего друга профессора Мартина Винклера из Лугано фотокопии двух писем, имевших к ним прямое отношение. Винклер, известный историк и славист, обнаружил и приобрел эти письма в антикварном магазине в Лугано.

В Мюнхене в то время обосновался Александр Элиасберг.

Он под псевдонимом переводил для издательства «Пипер» начатое тогда большое собрание сочинений Достоевского и в том же издательстве выпустил антологию новой русской лирики, которая мне мешала, ибо я собирался выпустить такую же у Георга Мюллера. Элиасберг был знаком с некоторыми из моих русских друзей, прежде всего с Брюсовым, и, очевидно, после выхода моего перевода новелл, написал Гансу фон Веберу, что это не я, а именно он получил авторизованное разрешение от Брюсова на перевод новелл и трагедии «Гибель земли» и что он, Вебер, должен поэтому напечатать его, Элиасберга, перевод упомянутой трагедии. И без того уже раздосадованный всем этим Ганс фон Вебер обратился напрямую к Брюсову за разъяснениями.

В своем ответном письме Брюсов сообщал, что он и в самом деле выдал авторизованное разрешение на перевод мне, но также еще и четверым другим переводчикам, негласно предполагая, что действительным такое разрешение окажется у того из нас, кто первым найдет немецкое издательство для его книг. Таким образом, я, оказавшийся первым, и владею всеми правами.

Кажется невероятным, что умный, по-европейски мыслящий писатель, каким считался Элиасберг, оказался способным на такую чушь, однако фотокопии писем свидетельствовали об этом. Характерно для Вебера, что он ни слова не сказал мне об этих письмах.

Хуже того — от меня скрыли и личное письмо, которое Брюсов направил мне через издательство. В нем Брюсов повторял то, что он написал Гансу фон Веберу, а заодно писал и о приватных вещах, о которых я узнал лишь спустя десятилетия. Кроме того, он порицал поведение Элиасберга. Что ж, я был отмщен на свой лад: Александр Элиасберг много лет получал от меня заказы, благодаря которым он мог существовать со своими домашними.

Все это показывает, что уже тогда в издательско-писательской среде царили нравы Дикого Запада. А точку над «i» ставит тот факт, что Ганс фон Вебер долгие годы изображал себя в своем журнале «Цвибельфиш» неподкупным судией и духовным вождем Германии.

Если я возьмусь сравнивать ту эпоху — начала века — с теперешней, то вынужден буду констатировать, что интерес к литературе носил в то время гораздо более общий характер. Несмотря на небольшие тиражи и на незначительное присутствие рекламы, считающейся неприличной, в газетах, важнейшие новинки становились куда быстрее достоянием читающей публики. Так, к примеру, в августе 1907 года издательство «Инзель» выпустило первый поэтический сборник Рудольфа Борхардта «Книгу Иорам», и вскоре имя поэта было уже у всех на слуху. В альманахе «Инзеля» за 1907 год появился перевод «Bateau ivre» Рембо, переводчиком этого «Пьяного корабля» значился K. JI. Аммер, и тут же весь читающий мир узнал, что речь идет об австрийском поручике Карле Кламмере.

О литературе любили поговорить; В Мюнхене для этой цели собирались в книжном магазине Генриха Яффе на Бринерштрассе, где была великолепно налажена просветительская и развлекательная программа. К литературе относились с необыкновенной горячностью. Благодаря литературе люди становились друзьями. Или врагами. Так было и со мной.

Как-то вечером у Гутенега возник страстный спор о Ведекинде. Норберт фон Хеллинграт (или то был кто-то другой?) нападал на него, Гутенег, почитатель Ведекинда, не менее запальчиво защищал его. Я присоединился к нападающему и тем подлил масла в огонь. Гутенег, который к тому времени немало принял, вдруг разъярился и стал нападать на меня лично: мол, такой прилежный романтик, как я, хоть и печатающий любовные стишки в «Опале», но в настоящей эротике ничего не смыслящий, не может-де понять истинного мужчину, каким является Ведекинд.

Я стал защищаться, прибегая к иронии, но тут он в гневе запустил своим бокалом в стену и завопил, что моя болтовня ему надоела. И чтобы я заткнулся.

Я встал. «Раз так, то мне здесь больше нечего делать».

И ушел.

После этого мы встретились с Гутенегом только через семь лет — не считая случайной встречи на улице в 1911 году, когда мы оба даже не поздоровались.

Было глупо, конечно, так заводиться из-за сугубо литературного спора, и скорее всего дело как-нибудь рассосалось бы, если бы прелестная Элька не воспользовалась этой возможностью, чтобы избавиться от меня. Днем позже посыльный принес мне письмо. В нем Гутенег выставлял мне счет до последнего пфеннига. То был выстрел Эльки.

В счете были перечислены все обеды, которые я — как гость — вкушал в доме Гутенегов, все до единой отбивные, яйца в мешочке, все чашки кофе и рюмки шнапса за четыре месяца — с июля по октябрь. Подсчитан был каждый бокал вина и, разумеется, все обеды в отеле «Четыре времени года», за которые платил Гутенег. Умница Элька, очевидно, предусмотрительно вела книгу расходов, ибо я и подумать не мог, что эта набежавшая тысяча с лишним марок есть плод поэтической фантазии, — тем более что счет наверняка санкционировал Гутенег.