Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Продолжать он не стал.

Ну почему писатели все такие? Я дал бы вам и так эти четыре сотни, зачем было врать, что вы уже сделали половину. Как же нам теперь быть?

Я молчал.

Если уж вам не хочется делать прозу, может, вы переведете что-нибудь другое?

Запинаясь, я сказал, что мог бы, пожалуй, перевести поэмы, но что мне понадобится на это не меньше шести недель и я не знаю, на что мне жить все это время.

Итак, я должен еще вложить деньги?

Он задумался, что-то подсчитывая. По окончании работ я должен был бы получить всего тысячу восемьсот марок. Если он вычтет из этой суммы восемьсот марок аванса, остается ровно тысяча марок. Могу ли я твердо обещать ему, что на сей раз поведу себя как порядочный человек и что через шесть недель представлю готовую работу?

Я только кивнул головой.

Тут он впервые улыбнулся:

Что ж, поверю вам и на этот раз. Я до этого побывал в машинописной конторе. Они подтвердили, что вы отдали только тридцать страниц на перепечатку. Кроме того, я понимал, что не такой же вы дурак, чтобы выкинуть такую штуку. Иначе вы ведь на всю жизнь поставили бы на себе крест. Одного я не мог понять, почему вы не поговорили со мной откровенно. Этот хитроумный саксонец имеет зуб на вас за что-то. Ладно уж, дам вам еще шесть недель, но очень надеюсь, что на этот раз вы не подведете. Вам прямо сейчас нужны деньги?

Он согласился выдавать мне по сто марок еженедельно, но с условием, что я каждый раз, получая деньги, буду показывать ему то, что успел сделать.

И пусть это будет для вас уроком.

Я был пристыжен. За месяцы праздного блаженства приходилось жестоко платить. Еще и тем, что все мои друзья разом от меня отвернулись. Было несладко.

Я попросил мою хозяйку готовить для меня, так как у меня появилось много срочной работы. Она высчитала, что полный пансион обойдется мне в три марки в день. За вычетом квартплаты, таким образом, остается некая сумма, на которую…

На которую я мог бы съездить домой! Побывать дома —

Зак. 54537

после того, как мой первый поход в мир литературы завершился таким фиаско. У меня не осталось ни одного друга из тех, кто еще недавно так баловал меня своим вниманием. Тяжко признаваться себе в этом. Тяжко видеть, что я никому не нужен.

С каким-то ожесточением, без сна и отдыха, я приналег на работу и за шесть недель перевел великие поэмы Пушкина: «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Братья-разбойники», «Цыгане», «Полтава» и «Медный всадник». Но когда я в середине декабря сдал рукопись в издательство, Мюллер насчитал в ней только двадцать пять печатных листов и сократил гонорар до полутора тысяч марок. Тем самым на руки мне были выданы лишь двести марок, которых не хватало на поездку в Митаву.

Когда я сказал об этом Мюллеру, он выразил готовность несколько повысить мой гонорар, но связал это с одним унизительным условием: он пошлет мой перевод на отзыв живущему в Берлине д-ру Отто Бюку, выпустившему Гоголя и Тургенева. Бюк прислал подробный разбор, отметив, что кроме нескольких мест в «Полтаве» остальное кажется ему совершенно удачным.

У меня за спиной были шесть тяжелейших недель. И я был слишком юн тогда, чтобы понимать, что судьба к моему же благу устроила мне этот маленький ад оставленности и разочарований. Я бездумно отдался потоку жизни, чья соблазнительная бессмысленность надолго, если не навсегда, прервала бы мое творческое развитие, и я отделался еще очень легко, одним синяком.

Вместо того чтобы работать над стихом, над словом и над самим собой, я пустился незнамо что праздновать, упиваться болтовней и играть странную роль на карнавале фальшивой эротики.

В витрине книжного магазина Яффе, в который я не решался зайти, потому что был там должен, я увидел книгу, которую полистать мне хотелось больше всего на свете. То был новый сборник стихотворений Стефана Георге «Седьмое кольцо».

Стоила книга жутко дорого по тем временам. Удешевленное — фиолетовое — издание стоило не то четырнадцать, не то шестнадцать марок.

Но я нашел все же человека, который купил мне эту книгу. Видимо, мой ангел-хранитель принудил меня совершить этот поступок, ибо когда я прочел Георге, у меня в полной мере открылись глаза. И я понял, какая бездна разверзлась между этой книгой и тем, чем я стал в Мюнхене. Космическая, холодная бездна.

Эта царственная серьезность, эта высшее поэтическое пресуществление показали мне, на дорожку какой суетности я соскользнул. С тех пор я никогда не расставался с «Седьмым кольцом», книга была со мной во всех поездках, и никогда я не прикасаюсь к ней бестрепетными руками. Теперь она слегка обтрепалась, и довольно беспомощная торжественность оформления, выполненного Мельхиором Лехтером, с годами кажется все более странной, но в этой книге заключено такое сдержанное целомудрие возвышенной жизни, с которым я никогда не хотел бы расстаться.

Мне ведомы и более прекрасные и более проникновенные стихи у Георге, но у этого великого мастера нет строк, сильнее меня потрясших. В самый миг запнувшейся юности они вернули меня к себе. Утешили своей ширью и далью. Всякое в них пребывание — утешение. Всякое утешение — в них пребывание. И оно обязывает быть готовым приносить жертвы.

Бессознательно я выбрал себе наказание, в полном одиночестве отправившись в рождественскую ночь, в мой любимый праздник, на родину. В полном одиночестве я хотел провести эту ночь в поезде на Берлин.

За окном потрескивал первый мороз.

(Но вообще-то втайне я знал, что рождественская ночь от меня не уйдет. Ведь между европейским календарем и русским были тринадцать дней разницы, так что 24 декабря по новому стилю было в Митаве всего лишь 11 декабря. С нежным лукавством человеческого сердца не сравнится ничто в этом мире.)

Глава V

В старой Риге было два вокзала. С того, на который приходили поезда из Митавы, можно было уехать в западном направлении, например, через Ковно в Германию. Другой вокзал, значительно больше, служил сообщению с Россией, отсюда отправлялись поезда на север в Петербург, на восток в Москву, на юг в Варшаву, Киев и Одессу.

Вот на этом-то Дюнабургском вокзале я и стоял апрельским вечером 1908 года.

В русских сказках нередко встречается этот мотив: герой стоит на распутье, выбирая, куда направить ему своего коня. Лишь один путь истинный, на других дорогах ему грозят несчастья и беды.

Мюнхенские раны все еще свербили, но я постарался извлечь урок, укрепляя себя во мнении, что мое направление — не в Германию. Россия — вот страна моего обетования. Я попал в розу ветров и нашел в ней восточный ветер, сильный и свежий.