Умереть в Париже. Избранные произведения - Кодзиро Сэридзава

Я открыл тетрадь под номером 2. На первой странице тем же почерком было написано: "Как чудесна жизнь! Она чудесна хотя бы потому, что можно каждый день смотреть на это небо".

На следующей странице снова была вклеена фотография, на этот раз на ней были стоящие рядом Миямура и Синко. Приглядевшись, я заметил на заднем плане здание института Кюри. Наверное, их сфотографировал кто-нибудь из друзей. Фотография была сделана ранней весной, профессор был без пальто с хорошо знакомым мне чёрным портфелем в руке. Рядом с ним скромно стояла жена, тоже без пальто, но с белой меховой накидкой на плечах. На ней было короткое платье, какие носили после Первой мировой войны, оно, может быть, излишне обнажало ноги, но женщина была высокого роста, и платье ей очень шло. Профессор слегка улыбался, на лице его жены тоже застыло счастливое выражение. Возможно, фотографию сделали в тот день, когда Синко зашла за мужем на улицу Ульм. Глядя на эту фотографию, невозможно было удержаться от грустной улыбки — настолько явно было желание матери похвастаться перед дочерью своим счастьем.

Затем я открыл тетрадь под номером 3. На первой странице было написано всего несколько слов: "Господи, благодарю тебя, что был милостив ко мне…"

Невольно вздрогнув, я перевернул страницу. Похоже, что там раньше тоже была фотография, вырванная чьей-то безжалостной рукой. Чья это была фотография? Кто её вырвал? Сгорая от любопытства, я начал читать.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мне и во сне не могло привидеться, что я стану вести дневник. Но когда я заболела и мы переехали в Клямар, единственным моим занятием стало переживать заново события моей короткой жизни.

Каждый день я выносила в крошечный садик за домом шезлонг, устраивалась в тени каштана и часами лежала там, глядя в небо и отдаваясь случайным мыслям, а поскольку думать о будущем мне в моём состоянии уже не было смысла, все эти мысли касались исключительно прошлого, я словно заново воссоздавала себя, перебирая в памяти то, что мне когда-либо пришлось перечувствовать или увидеть… Поэтому я и решила взяться за непривычную пальцам кисть и записывать всё, что всплывает в памяти, пусть эта тетрадь станет тайным зеркалом, в котором отразятся каждодневные движения моей души. Когда же я не смогу пользоваться этим зеркалом сама, я оставлю его на память своей дорогой девочке. Может быть, когда-нибудь она захочет сама заглянуть в это зеркало и увидит в нём меня, свою мать. Тогда она, наверное, попытается отыскать в этом зеркале мудрые наставления, в которых сосредоточился бы жизненный опыт её матери. Но увы, я не успела подготовить для неё никаких поучений, никаких мудрых советов, всё, что я могу, — это запечатлеть здесь без прикрас жизнь собственной души…

Итак, с чего начать? Несколько дней я колебалась и не могла ничего придумать. Хорошо быть писателем, они всегда знают, как и с чего начинать. Но, наверное, нужно много лет, чтобы всему этому научиться. А мне, увы, об этом и думать нечего… Начну с того, что так навязчиво стучится в моё сердце.

Мне кажется, моя жизнь началась с того дня, когда я вышла замуж за Миямуру. И получается, что я прожила на свете всего несколько лет. Я действительно так чувствую. Предыдущие двадцать лет кажутся мне совершенно пустыми, что-то вроде подготовки к настоящей жизни.

Сейчас мне вдруг с необыкновенной чёткостью вспоминается день, когда пароход "Хакусан-мару", на котором мы плыли во Францию, остановился в Сингапуре… Рядом с нашей каютой была каюта тридцатилетней японки, которая ехала вдвоём с сыном, пятилетним мальчиком смешанной японо-английской крови. Она, что совершенно нехарактерно для японок, была прекрасно сложена, элегантное европейское платье сидело на ней превосходно, походка была не хуже, чем у европейских женщин, плывущих на нашем корабле, и я, прогуливаясь по палубе, изо всех сил старалась идти так, как эта Хацуко Макдональд, — я впервые надела тогда европейское платье, туфли причиняли мне неимоверные мучения, но я терпела, старательно следила за своей походкой, смотрела на Хацуко снизу вверх и мечтала о том времени, когда стану такой, как она, и научусь ходить так же легко и непринуждённо, как европейские женщины.

Одно мне не нравилось в Хацуко: своего малыша она привязывала кожаным поводком к собственной талии и водила по палубе, словно собачонку. Может быть, так было безопаснее, но мне подобное обращение казалось довольно жестоким, особенно для японки, я часто снимала с мальчика этот поводок и гуляла с ним по палубе, держа за руку. В то утро меня разбудил крик именно этого ребёнка:

— Мама, это что, уже Европа?

В Шанхае мы не могли сойти на берег из-за бойкота, объявленного японским торговым судам, потом, как всегда бывает в это время года, испортилась погода, и в Гонконге никто не решился покинуть пароход из-за страшного ливня.

Однако в то утро, когда мы подплыли к Сингапуру, небо было безоблачным. Когда я отодвинула занавеску, в каюту ворвался ослепительно яркий свет, и у меня невольно вырвалось: "Наконец-то!" Миямура, тоже подошедший к иллюминатору, чтобы подышать свежим воздухом, выглянул наружу.

— Малыш прав, — улыбнувшись, сказал он, — мы уже в Европе.

Я, ещё не умытая, тоже выглянула в иллюминатор. Пейзаж и в самом деле был совершенно западным: море, от пронзительной синевы которого резало глаза, ярко-голубое небо, вдали — какие-то деревья и ряды домов европейского типа, тоже очень яркие: жёлтые, красные, синие… Освещённые ослепительными лучами солнца, они казались лакированными.

В лёгких летних одеждах мы поспешно выбежали на палубу и, наслаждаясь давно уже не баловавшим нас солнечным светом, смотрели на берег, сгорая от желания как можно быстрее ступить на твёрдую землю. Корабельный эконом заранее разделил нас на группы и организовал для желающих экскурсии в ботанический сад и в прочие достопримечательные места Сингапура. Мы тоже присоединились к одной из групп.

После завтрака надо было соблюсти ряд формальностей, необходимых для выхода на берег, что заняло неожиданно много времени. Пока мы занимались этим, моё внимание привлекли какие-то странные звуки, доносившиеся из-за борта. Это было что-то среднее между заунывным пением и стонами какого-то животного.

Оставив мужа заканчивать полагающиеся процедуры, я вышла на палубу и стала искать источник этих звуков. И нашла его довольно быстро — за бортом нашего парохода плотными рядами выстроились лодчонки, полные обнажённых ребятишек, вёсел у них не было, они гребли руками. С палубы казалось, что это скопище только что вылупившихся паучков. Дети тянули руки к палубе и истошно вопили, делая при этом такие жесты, будто бросают что-то в море.

Мне стало любопытно, и я принялась внимательно разглядывать ребятишек. Я всегда думала, что в южной части Тихого океана у людей более тёмная кожа, но эти дети ничем не отличались от японских, они были точно такие же, как те, которых я видела в рыбацких посёлках, когда в детстве проводила лето у моря. Я не понимала ни их криков, ни знаков, которые они делали руками, но мне почему-то стало ужасно грустно. Тут стоявший рядом со мной европеец в шлеме неожиданно бросил в море серебряную монетку. Сверкнув на солнце, она упала в море. И в следующее мгновение ребятишки, отталкивая друг друга, попрыгали в воду и принялись нырять, стараясь отыскать монетку. Как только кому-то это наконец удалось, все снова забрались в свои лодчонки и снова принялись кричать и жестикулировать. Мальчишка, которому удалось найти монету, гордо показал её стоящим на палубе и тут же засунул в рот. Ребятишки были проворны, как морские животные, они так ловко и легко управлялись с лодками, словно это были не лодки, а лыжи, всё происходящее очень напоминало цирковое представление.

Стоящие на палубе люди по примеру европейца в шлеме стали один за другим бросать в море серебряные и медные монетки. Извивающиеся, голые, скользкие тела кишели в воде, как караси в пруду, когда они бросаются за крошками от печенья, в этом зрелище было столько динамики, столько страсти, что, невольно захваченная им, я тоже извлекла из сумочки серебряную монетку и бросила её в море. Мне показалось, что неловко оставаться безучастным наблюдателем. Я уже собралась было бросить ещё одну монетку, как вдруг неизвестно откуда возникший муж схватил меня за руку.

— Прекрати! — крикнул он.

От его голоса повеяло таким холодом, что я содрогнулась, а оглянувшись, встретила — впервые со дня нашей свадьбы — полный ненависти взгляд и увидела сурово сжатые губы. Подумав, что его что-то рассердило, пока он оформлял наши документы, я ласково и озабоченно спросила:

— Что с тобой?

— Пойдём отсюда, — грубо сказал он и направился к противоположному борту. Не в силах понять, почему он сердится, я уныло поплелась за ним. Миямура стоял облокотившись на перила и, глядя на море, курил. Берега с этого места видно не было, впереди, насколько хватало взгляда, расстилалось пустынное море.