Умереть в Париже. Избранные произведения - Кодзиро Сэридзава

Однажды вечером, когда наш пароход бороздил просторы Индийского океана, а я, по своему обыкновению, безмятежно дремала в шезлонге, внезапно раздался пронзительный сигнальный гудок. Поскольку с нами не раз проводили учения, объясняя, как следует вести себя во время тревоги, то мы — и я, и Миямура — испуганно вскочили. Однако это оказался вовсе не сигнал тревоги, а просто приветственный гудок — к "Хакусан-мару" приближалось другое японское судно. Все бросились на верхнюю палубу. Вдали качался на волнах пароход серого цвета, на его палубе толпились люди. Пароходы стали медленно сближаться, словно радуясь счастливому случаю, который неожиданно свёл их в безбрежном Индийском океане. Каким теплом наполнились при этом наши сердца, сердца людей, оставивших далеко позади свою родину! Все стали неистово размахивать носовыми платками. Мы не могли разглядеть лиц друг друга, но испытывали удивительное чувство близости к своим соотечественникам. А пароходы всё гудели. Это продолжалось считанные минуты, но мне никогда не забыть испытанного тогда волнения! Встречный пароход почти исчез вдали, но люди продолжали стоять на палубе и провожали его взглядами до тех пор, пока он не превратился в еле различимую чёрную точку. "Сколько лет пройдёт до того дня, когда и мы вот так будем возвращаться в Японию! — подумала я. — А пока надо сделать всё возможное, чтобы муж мог спокойно заниматься своей работой". Мне вдруг стало тоскливо, я почувствовала себя одинокой. Когда мы покидали Японию, когда позади осталось море Гэнкай и в надвигающихся сумерках стали таять вдали окутанные лиловой дымкой равнины и горы родной земли, все, стоя на задней палубе, не отрываясь смотрели назад и молчали, испытывая при этом ни с чем не сравнимое волнение, но тогда я не чувствовала себя одинокой, я просто рассеянно думала о разных нелепых пустяках, вроде того, что моя мать сидит сейчас за столом в нашем старом доме и ест маринованные баклажаны. Я уже даже открыла рот, чтобы поделиться этим с мужем, но тут же осеклась и прижала ко рту ладонь. Мне вдруг подумалось, что Миямура станет презирать меня, если услышит что-нибудь подобное. Может быть, когда я глядела на этот возвращающийся в Японию пароход, в душе вдруг шевельнулось неосознанное предчувствие, что я никогда больше не вернусь в Японию и умру на чужбине, и именно поэтому я так остро ощутила своё одиночество? Или в моей тогдашней тоске тоже был виноват Индийский океан?

Помню, взглянув в тот миг на Миямуру, я увидела печаль и на его лице. Может быть, он чувствовал тогда то же, что чувствовала я?

Потом мы пошли пить чай. Выйдя через некоторое время из столовой, я зашла в каюту за учебником французского и пошла на палубу. Обычно в эти часы Миямура проверял выполненные мной задания. Однако ни на одном из шезлонгов, которые мы давно уже привыкли считать своими, его не оказалось. Я побродила по палубе, разыскивая его, но так и не нашла. Спустилась в читальный зал, заглянула в игровую комнату, однако везде только наталкивалась на пылкие взгляды мужчин, а Миямуры нигде не было. Встревожившись, я поднялась по узенькой лестнице на верхнюю палубу и там увидела его. Он стоял прислонившись к шлюпке, рвал на мелкие клочки какие-то листки бумаги и бросал их в волны Индийского океана.

Подозревая недоброе, я подошла к нему. Заметив меня, он пришёл в замешательство, и лицо его омрачилось. Тут я вдруг увидела, что на парусине, прикрывавшей шлюпку, лежит целая пачка писем.

— Что ты делаешь?

— Да вот выброшу сейчас всё это за борт, и дело с концом.

Он говорил нарочито бесшабашным, так не идущим ему тоном, но мои глаза не отрывались от писем.

— Чьи это письма?

— Они не имеют к тебе никакого отношения.

— Тогда давай я тебе помогу. — И я протянула руку к письмам.

Он тут же схватил их, готовый разом бросить за борт всю пачку, но мне всё-таки удалось удержать его, и я успела заметить на оборотной стороне одного из конвертов женское имя: "Марико Аоки". Марико Аоки! При виде этого имени меня бросило в жар, я ощутила болезненный укол ревности. Я уже слышала его в тот день, когда впервые встретилась с Миямурой в доме дядюшки Исидзаки.

— Когда-то я очень любил одну женщину, — сказал он. — Говоря "любил", я не имею в виду ничего предосудительного, наша любовь была чисто платонической. Этой женщине я обязан очень многим, можно даже сказать, всем, что есть во мне хорошего. Не будь её, я жил бы совсем по-другому. В течение долгих лет я отдавал все силы тому, чтобы стать достойным её любви. Я счёл необходимым сказать вам это заранее, и если вы всё-таки решите связать свою судьбу с моей…

Нельзя сказать, чтобы у нас были какие-то особенно торжественные смотрины, но я очень нервничала, боялась поднять на него глаза, думала о совершенных пустяках вроде: "Он носит очки" или "Кажется, мы одного роста, это будет заметно, когда мы будем идти рядом". Поэтому я не придала особого значения его словам. Сидящий рядом со мной отец спросил:

— Надеюсь, вы окончательно порвали с той женщиной?

Сейчас я понимаю, что отец поступил бестактно, так грубо прервав его, впрочем, ничего другого от моего отца и ожидать было невозможно. Но тогда я вздрогнула от неожиданности и наконец позволила себе взглянуть на Миямуру.

— Она уехала за границу и вышла замуж, — спокойно ответил он.

Дядя и тётя Исидзаки, как видно, были хорошо осведомлены о его отношениях с этой женщиной, во всяком случае, дядя сказал:

— Это дочь Аоки из банка И. Одно время Миямура-кун преподавал ей математику.

А тётя весело добавила:

— Марико — прекрасный человек, я буду рада, если Синко подружится с ней, когда вернётся из-за границы, у неё есть чему поучиться.

"Ну, если у них такие отношения, что она может стать мне подругой…" — подумала я и успокоилась.

Мой отец был человеком не очень чистоплотным в отношениях с женщинами, поэтому ему, очевидно, показалось странным, что Миямура вообще заговорил об этой Марико. Почесав в затылке, он широко улыбнулся и сказал:

— Что ж, дело молодое… Я бы только не хотел, чтобы моя дочь страдала. Конечно, не мне давать вам советы, сам-то я доставил немало огорчений её матери, но зато это совет, так сказать, от чистого сердца.

Тут он рассмеялся, а вслед за ним и все остальные. Они смеялись так добродушно, что слова Миямуры тут же вылетели у меня из головы, я и думать забыла об этой Марико Аоки, хотя, наверное, это было весьма неосмотрительно с моей стороны.

И вот, стоя на верхней палубе, я сжимала в руке пачку писем Марико Аоки и думала о том, что никак нельзя выбрасывать их за борт. Меня мучила ревность — значит, он не забыл этой женщины, если, даже женившись на мне, сохранил её письма да ещё и взял их с собой в Европу. Мне захотелось побольше узнать об этой Марико, и, с трудом сдерживая подступавшие слёзы, я решила, что непременно должна прочесть её письма.

— Отдай их мне, — сказала я, сама удивляясь своей решительности, но, как ни странно, он послушно отдал мне письма. — Расскажи мне побольше об этой женщине, — добавила я. Почему-то в тот миг мной овладело необычное возбуждение. Возможно, меня взволновало и уязвило то, что он так бережно хранил письма Марико, а может быть, мне вспомнилась жизнь моих родителей…

У отца постоянно были какие-то женщины, и мать очень из-за этого страдала, а поскольку всё происходило у меня на глазах, я привыкла, хотя старалась этого не показывать, относиться к супружеской жизни своих родителей критически. Мне казалось, что своей полной покорностью, неумением оказывать сопротивление мать только поощряет отцовскую распущенность. Я считала, что счастье женщины зависит не столько от неё самой, сколько от того, кто станет её мужем. Поэтому я тайно мечтала выйти замуж за человека, который не был бы похож на моего отца, за такого, который не пьянствовал бы и не развратничал. Став женой Миямуры, я возблагодарила судьбу, пославшую мне серьёзного, непьющего и некурящего мужа, мужа, бывшего полной противоположностью моему отцу. Мне даже казалось, что судьба вознаградила меня за страдания матери.

И, узнав, что всё это время он тайно хранил письма от женщины, которую когда-то любил, я и возмутилась и огорчилась одновременно.

"В конце концов, все мужчины одинаковы, и он ничем не отличается от моего отца", — подумала я.

Вспоминая об этом теперь, я понимаю, что вела себя неправильно, но ведь и он тоже мог бы быть со мной помягче, а он отвернулся от меня и с каменным лицом, ссутулясь, пошёл вниз. Спускаясь за ним следом, я, отдавая дань своей склонности к преувеличениям, размышляла о том, что, наверное, и тогда, в сингапурском порту, он набросился на меня из-за этих писем. И вот, твёрдая в своём намерении прочитать их все до последней строчки, я осторожно спускалась по лестнице, сжимая в руках сумочку, в которую бережно, словно главную улику, положила письма.